Война и миръ, соч. П. I. Прудона (Guerre et paix, par M. P. J. Proudhon)

Нѣтъ сомнѣнія, что въ настоящую минуту очень кстати поговорить о войнѣ и мирѣ. Рѣдко случалось, чтобъ Европа была такъ сильно взволнована, и народы спрашиваютъ себя съ безпокойствомъ, возрастающимъ ежедневно, когда и какъ возстановится надежная политическая прочность; когда и какъ можно будетъ сократить бюджеты войны, поглащающіе цвѣтъ народныхъ сбереженій; когда и какъ наступитъ если не постоянный миръ, то по крайней мѣрѣ нѣкоторое спокойствіе и безопасность, достаточныя для того, чтобы производительныя предпріятія вновь приняли свое обычное движеніе, однимъ словомъ, когда прекратится военный кризисъ, истощающій теперь всю Европу, какъ необходимыми для него непроизводительными издержками, такъ и препятствіями, которыя онъ воздвигаетъ предпріятіямъ производительнымъ. Новая книга г. Прудона, при такомъ общемъ безпокойствѣ и волненіи умовъ, появилась какъ нельзя болѣе кстати. Многіе надѣялись найдти въ ней разрѣшеніе современныхъ затрудненій. Оттого, не успѣло первое изданіе ея появиться у книгопродавцевъ, какъ уже всѣ экземпляры были раскуплены.

Но второе изданіе не идетъ съ рукъ.

Что бы это значило? Неужели послѣднее сочиненіе г. Прудона хуже прежнихъ? Нисколько. Никогда еще этотъ оригинальный и энергическій писатель не обнаруживалъ съ такою силой всѣхъ качествъ, заслужившихъ ему шумную извѣстность. Никогда еще онъ не являлся такимъ искуснымъ и ловкимъ діалектикомъ, такимъ блестящимъ писателемъ. Никогда еще не проглядывало между парадоксами столько яснаго разумѣнія. Я между тѣмъ новая книга его, возбудивъ сначала самое горячее любопытство, сильно разочаровала читателей. Что за причина этому?

Но прежде чѣмъ мы будемъ говорить о книгѣ, позвольте напомнить вамъ въ нѣсколькихъ словахъ объ ея авторѣ. Г. Прудонъ, какъ извѣстно вашимъ читателямъ, во многихъ отношеніяхъ представляетъ самую замѣчательную изъ всѣхъ личностей, выведенныхъ на свѣтъ событіями 1848 года. Сынъ бочара и кухарки, какъ самъ онъ размазываетъ въ своемъ предпослѣднемъ сочиненіи, онъ весь принадлежитъ народу. Родился онъ въ окрестностяхъ Безансона въ 1809 году; былъ сначала наборщикомъ въ типографіи и занимаясь корректурою Библіи, выучился древнимъ языкамъ. Въ качествѣ наборщика-подмастерья, онъ совершилъ свой tour de France потомъ возвратился на постоянное жительство въ Безансонъ, гдѣ завелъ небольшую типографію. Но вскорѣ способности молодаго типографщика обратили на себя вниманіе его согражданъ. Безансонская академія назначила ему стипендію, основанную г. Сюаромъ, и тѣмъ дала ему возможность отправиться въ Парижъ для усовершенствованія себя въ наукахъ. Конечно, честная провинціальная академія никакъ не подозрѣвала, что стипендіатъ ея надѣлаетъ страшные скандалы. Каково же было изумленіе этихъ достойныхъ и миролюбивыхъ академиковъ, когда, спустя два года, въ 1840, они получили знаменитый мемуаръ: Queet ce que la propriété? (что такое собственность?) съ такимъ отвѣтомъ: Za propriété c’est le vol (собственность есть кража). За изумленіемъ, которое было возбуждено этимъ сочиненіемъ, послѣдовалъ гнѣвъ. Г. Прудона призвали въ ассизный судъ, гдѣ онъ былъ оправданъ, благодаря заступничеству нѣкоторыхъ знаменитостей науки. По всѣмъ вѣроятностямъ, выводя на свѣтъ свой чудовищный парадоксъ, онъ не имѣлъ иного намѣренія, какъ только надѣлать побольше шуму. По остроумному замѣчанію г. Нельтана, онъ только выстрѣлилъ изъ пистолета на улицѣ, чтобы собрать около себя толпу прохожихъ. Прохожіе дѣйствительно собрались, и авторъ вышелъ навсегда изъ неизвѣстности. Впрочемъ, вѣроятно репутація его не перешла бы за предѣлы небольшаго кружка (книги его весьма мало доступны массѣ, и у весьма немногихъ достало терпѣнія прочесть его знаменитые памфлеты о собственности), и онъ бы не сдѣлался никогда популярнымъ, еслибы февральская революція не выдвинула его на поприще журналистики. И дѣйствительно, г. Прудонъ по преимуществу полемикъ: онъ одаренъ бойкою натурой, умѣньемъ сказать. слово кстати, и способностью къ импровизаціи, составляющими характеристическую особенность истаго журналиста. Сверхъ того, онъ владѣетъ силою, даже можно сказать грубостью формы, что вполнѣ соотвѣтствовало эпохѣ и обстоятельствамъ. Онъ началъ пріобрѣтать популярность, обрушившись всею силой на капиталистовъ, собственниковъ и экономистовъ, однимъ словомъ на всѣхъ bêles noires февральскаго люда. Онъ отстаивалъ право на трудъ, онъ основалъ народный банкъ, имѣвшій цѣлію установленіе дароваго кредита и уничтоженіе ренты. Онъ призналъ контръ-революцію въ доктринѣ Мальтуса, и когда подъ нимъ былъ убитъ первый его конь, Le représentant du peuple онъ составилъ противъ послѣдователей Мальтуса (Les Malthusiens) громоносный обвинительный актъ, который воспламенялъ народъ и становился страшилищемъ для буржуазіи. Такъ напримѣръ, эта статья о послѣдователяхъ Мальтуса, разошедшаяся въ Парижѣ въ числѣ 50.000 экземпляровъ, имѣла такой успѣхъ, что на другой день журналъ, напечатавшій ее La voix du peuple, долженъ былъ перепечатать ее. Но если, съ одной стороны, г. Прудонъ былъ виновенъ въ возбужденіи и раздраженіи народныхъ страстей, то съ другой онъ являлся неумолимымъ преслѣдователемъ толпы правительственныхъ соціалистовъ и коммунистовъ, которые выставили на рынокъ свои негодные товары. Онъ вступалъ въ рукопашный бой поочередно съ гг. Луи-Бланомъ, Консидераномъ, Пьеромъ Леру, Кабе и оставлялъ ихъ измученными и израненными на полѣ битвы. Осыпая бранью экономистовъ, онъ многое у нихъ заимствовалъ; подъ личиной неистоваго демократа и мятежнаго соціалиста скрывался замѣчательныя умъ, который по временамъ смотрѣлъ на вещи ясно и разсуждалъ правильно. Безъ непомѣрной гордости, не позволявшей ему выносить, чтобы другіе до него, или даже въ одно время съ нимъ, думали то же, что и онъ, безъ страсти къ шуму и скандалу, которая либо прямо ведетъ его къ парадоксу, либо всегда побуждаетъ его придавать своей мысли парадоксальную форму, г. Прудонъ сдѣлался бы просто однимъ изъ тѣхъ “экономистовъ англійской школы”, о которыхъ онъ говоритъ такъ много дурнаго. Но тогда онъ не пріобрѣлъ бы своей громкой популярности въ массахъ, и не имѣлъ бы возможности съ успѣхомъ противодѣйствовать распространенію коммунистическихъ утопія. Сводя счеты его какъ писателя, повѣряя балансъ зла, которое онъ сдѣлалъ, тѣмъ, что потворствовалъ страстямъ и предразсудкамъ толпы, и услугъ, которыя онъ оказалъ дѣлу науки и истины очищеніемъ почвы отъ коммунистическихъ плевелъ, такъ густо и быстро выраставшихъ въ 1848 году, я съ своей стороны склоняюсь къ убѣжденію, что добро у него беретъ верхъ надъ зломъ: нападенія его нисколько не поколебали принципа собственности, между тѣмъ какъ они окончательно потрясли въ массахъ довѣріе къ коммунизму.

Но если экономисты, вооружаясь противъ его заблужденій, какъ поступалъ напримѣръ Бастіа, отстаивавшій законность процента, въ то же время были признательны ему за услуги, оказанныя имъ дѣлу истины, за пораженіе коммунизма и за попытки сдѣлать популярною (хотя онъ и не понималъ ее какъ какъ должно) идею экономической свободы, почерпнутую имъ изъ ихъ же сочиненій, то иначе думала буржуазія, которую онъ напугалъ и которая, принимая въ буквальномъ смыслѣ его напыщенные призывы къ разрушенію, смотрѣла на него какъ на Марата второй революціи. Г. Прудонъ принесенъ былъ въ жертву ихъ опасеніямъ, и въ продолженіи трехъ лѣтъ, съ іюня 1849 до іюня 1852 г., долженъ былъ искупать тюремнымъ заключеніемъ свою излишнюю говорливость. Вслѣдствіе этого, онъ успѣлъ избѣжать проскрипцій декабрьскаго coup d’état, но эта удача была не болѣе какъ оторочка. Его допустили безнаказанно нападать на финансистовъ въ его Manuel des spéculateurs à la Bourse (Руководство биржевыхъ спекулаторовъ); но онъ имѣлъ неблагоразуміе напасть на католицизмъ въ ту минуту, когда правительство особенно покровительствовало духовенству, и его осудили опять на трехлѣтнее тюремное заключеніе за сочиненіе его: De la justice dans la révolution et dune l’église. На этотъ разъ онъ предпочелъ тюрьмѣ изгнаніе, и поселился съ семействомъ своимъ въ Брюсселѣ, гдѣ вотъ уже три года ведетъ мирную и трудовую жизнь. Получивъ, немножко поздно, право воспользоваться амнистіей, онъ теперь думаетъ возвратиться во Францію.

Нѣтъ сомнѣнія, что это одинъ изъ самыхъ замѣтныхъ оригиналовъ нашего времени. Лобъ высокій и выпуклый, хотя нѣсколько узкій, глаза сѣро-голубые съ выраженіемъ тонкости и лукавства, лицо широкое и нѣсколько поврежденное оспою, длинная борода свѣтло-каштановаго цвѣта, станъ не высокій, но плотный, сильная грудь и атлетическія плечи — вотъ его наружность. Онъ женился въ Сентъ-Пелажи на отличной женщинѣ, которая очень мало занимается философскими умствованіями и очень много двумя маленькими дѣвочками, которыхъ она ему родила. Это маленькое семейство помѣщается въ самой скромной квартиркѣ, живетъ бѣдно, но съ достоинствомъ; знакомыхъ имѣетъ очень мало, но за то пользуется уваженіемъ и симпатіей всѣхъ, кто его знаетъ. Несмотря на строгую экономію, соблюдаемую въ этомъ семействѣ, жить ему трудно, потому что, какъ ни велика извѣстность г. Прудона, книги его имѣютъ весьма ограниченный кругъ читателей, да къ тому же во многихъ государствахъ онѣ запрещены къ привозу. Итакъ авторъ ихъ могъ совершенно справедливо сказать въ минуту грусти и утомленія:

“Вотъ уже сорокъ лѣтъ, какъ я работаю, и бѣдная птица, забитая бурею, я не успѣлъ еще найдти себѣ зеленой вѣтки, которая могла бы пріютить моихъ птенцовъ.”

Впрочемъ, умъ его теперь какъ будто находится въ процессѣ, изъ котораго онъ можетъ-быть выйдетъ окончательно очищенный. Множество сбивчивыхъ и одна другой противорѣчащихъ идей, налетѣвшихъ со всѣхъ пунктовъ міра мысли въ эту обширную голову, волнуются тамъ и измѣняются безпрерывно, но идея свободы восторжествовала наконецъ надъ всѣми прочими. Эту идею въ теоріи онъ подвигаетъ такъ далеко, какъ только она можетъ идти, даже дальше чѣмъ можетъ; въ своей знаменитой теоріи анархіи, онъ доходитъ до отрицанія всякаго государства; но въ приложеніяхъ, онъ не всегда вѣренъ своей теоріи, и, вооружаясь противъ вмѣшательства правительства, отводитъ ему даже гораздо болѣе мѣста чѣмъ экономисты. Эти противорѣчія, эти колебанія его мысли должно приписать недостаточности его экономическихъ познаній и ультра-французской средѣ, въ которой онъ всегда жилъ. Онъ не былъ въ Англіи, онъ не изучалъ постановленій этой страны самоуправленія, и этотъ пробѣлъ въ его жизни обнаруживается во всѣхъ его сочиненіяхъ. Онъ отсталъ на четверть столѣтія, чтобъ оцѣнить все, что относится къ Англіи, и это частію объясняетъ ничтожный успѣхъ его книгъ въ этой странѣ. Какъ бы то ни было, если онъ не вполнѣ понимаетъ экономическіе факты, если вслѣдствіе этого ему не достаетъ довольно яснаго взгляда на соціальное развитіе, въ которомъ эти факты занимаютъ такое видное мѣсто, за то онъ болѣе чѣмъ когда-либо обнаруживаетъ вражду противъ той ложной демократіи, всѣ стремленія которой ограничиваются желаніемъ замѣнить старый порядокъ деспотизмомъ народнаго права. У “якобинцевъ” нѣтъ противника болѣе жестокаго и рѣшительнаго, какъ г. Прудонъ, и недавно еще, во второмъ изданіи своей Justice dans la révolution et dans l‘église, онъ представилъ яркое ихъ изображеніе.

“Якобинство во Франціи, какъ папство въ Италіи, и инквизиція въ Испаніи, сплинъ въ Англіи, составляетъ особенную черту національнаго характера, которой не встрѣтишь въ Диномъ мѣстѣ, по крайней мѣрѣ въ такой же степени. Можно сказать довольно опредѣлительно, въ чемъ состоитъ этотъ недугъ, указать эпоху и обстоятельства, когда онъ свирѣпствовалъ съ наибольшею силой; было бы несравненно труднѣе, можетъ-быть и вовсе невозможно, объяснить по какой причинѣ французскій народъ болѣе всякаго другаго наклоненъ къ этому заблужденію, однимъ словомъ отчего каждая нація подвержена извѣстнымъ болѣзнямъ тѣла, души и ума, которыхъ не знаютъ прочія націи.

“Особенно съ 1789 года якобинство, какъ назвали его, развилось въ нашей странѣ къ великому вреду для народа и революціи. Въ 1789 году, во время собранія государственныхъ чиновъ, огромное большинство французовъ чуждо было якобинскаго духа: это замѣтно въ самыхъ федераціяхъ, въ искренности предположеній, выраженныхъ въ запискахъ и въ общемъ чувствѣ довѣренности, проистекавшемъ изъ единодушія всѣхъ желаній. Монархически-конституціонная партія, которая подъ руководствомъ Сійесовъ, Мирабо, Барнавовъ, Дюпоровъ и проч., составилась тотчасъ же по открытіи собранія государственныхъ чиновъ, и къ которой примкнула Франція, не имѣла въ себѣ ничего якобинскаго…

“Якобинство въ той формѣ, какъ оно нѣсколько разъ со времени революціи 1789 г. проявлялось во Франціи, есть порожденіе поверхностной идеи, отчасти навѣянной чтеніемъ Contrat Social, и эту идею можно формулировать слѣдующимъ образомъ: “Когда* божественное право, господствовавшее въ старомъ обществѣ, было замѣнено правомъ человѣка, то для революціи достаточно, если правительственный механизмъ, дѣйствовавшій прежде чрезъ посредство двора и его привилегированныхъ лицъ, и въ ихъ пользу, будетъ на будущее время дѣйствовать въ пользу другаго властителя, который есть народъ, и черезъ посредство его избранниковъ.”

“Якобинство прикрывается личиною демократіи: ему и нельзя иначе, потому что его принуждаетъ къ этому догматъ его о владычествѣ народа и всеобщей подачѣ голосовъ. На дѣлѣ, оно вовсе чуждо демократіи; въ немъ нѣтъ ни малѣйшаго духа свободы; оно не терпитъ преній; оно подозрительно смотритъ на всякое собраніе и ассоціацію; во всѣхъ этихъ отношеніяхъ, созданныя имъ конституціи заявляютъ его чувство. То, что якобинецъ почитаетъ за демократію, есть не что иное, какъ демагогія. Онъ не стремится нисколько къ управленію массами при содѣйствіи разума, что повело бы ихъ къ образованію, научило бы ихъ разсуждать, и — это всего важнѣе — пробудило въ нихъ духъ наблюдательности и изслѣдованія. Якобинецъ желаетъ того только, чтобъ управлять посредствомъ инстинктовъ, страстей, желаній, предразсудковъ. Вотъ отчего якобинецъ не можетъ быть ни юристомъ, ни экономистомъ, ни философомъ, ни государственнымъ человѣкомъ; онъ не наставникъ массы: это риторъ и шарлатанъ, который идеи замѣняетъ образами, и вмѣсто того чтобы стремиться къ убѣжденію, производитъ только волненіе. Рѣчи Робеспьерра, прокламаціи Бонапарта могутъ служить образцами въ этомъ родѣ…

“Якобинство, слѣдуя постоянно по стопамъ прежняго правленія, усовершенствовало централизацію. Это то, что въ 1793 г. называли: Республика единая и нераздѣльная, въ подражаніе слогу старинныхъ нотаріусовъ, которые начинали свои акты слѣдующими словами: “Во имя Святой, единосущной и нераздѣлимой Троицы”…

“Якобинецъ чувствуетъ антипатію ко всякой идеѣ положительной политической экономіи. Сторонникъ по преимуществу правительственной иниціативы и выше всего ставя государство, онъ предоставляетъ себѣ, во имя общественной безопасности, думать и дѣлать все, что ему угодно, смотря по обстоятельствамъ. У него всегда готовыя фразы для свободы и покровительства; у него онѣ есть и въ пользу и противъ регламентаціи; онъ защищаетъ разравненіе налоговъ, но онъ нисколько не желаетъ, чтобы это разравненіе произошло въ ущербъ рентѣ, фермерству, дивидендамъ…

“Якобинство, не составивъ себѣ теоріи ни публичнаго, ни экономическаго права, не имѣетъ также и теоріи международнаго права. Оно выдумало въ послѣднее время и пустило въ обращеніе знаменитый принципъ національности, который, судя по тому какъ оно его объясняетъ, будетъ въ сущности не что иное, какъ отрицаніе исторіи и возвращеніе къ естественному состоянію, что признано невозможнымъ относительно публичнаго и гражданскаго права. Такимъ образомъ якобинцы сдѣлались покровителями національностей польской, венгерской, италіянской; по временамъ, они прибавляютъ къ этому и ирландскую. Эта ревность къ національности искренна съ ихъ стороны — не спорю; они видятъ въ подчиненіи одной національности подъ власть другой, въ присоединеніи одного государства къ другому. Форму прежняго порядка. Но это нисколько не мѣшаетъ гражданамъ-якобинцамъ высоко цѣнить завоеваніе, любить военные поборы и контрибуціи, по крайней мѣрѣ столько же, какъ и присоединенія. Они доказали это во время директоріи и первой имперіи. На этотъ конецъ у нихъ въ запасѣ два другіе великіе принципа также ихъ собственнаго изобрѣтенія, которые служатъ имъ, смотря по надобности, для видоизмѣненія принципа національности: одинъ принципъ естественныхъ границъ, другой принципъ революціонной пропаганды. По первому, границы государства могутъ быть расширены до безконечности: такимъ образомъ Наполеонъ I былъ увлеченъ отъ завоеванія къ завоеванію, и Наполеонъ III былъ бы совершенно готовъ наложить руку или на Италію, еслибы тамъ испортились дѣла гг. Кавура, Мадзини и Гарибальди, или на Рейнъ и Бельгію, еслибы только не воспрепятствовали ему великія державы. По второму принципу понятно, что всѣ прежнія правительства должны исчезнуть и замѣниться правительствами во вкусѣ якобинцевъ. А если эти націи сами по себѣ оказываются безсильными для такой реформы, то о нихъ позаботится Французская нація, которая для большей вѣрности присоединитъ ихъ къ себѣ.

“Якобинство было главною причиной паденія свободы во Франціи, и оно же съ 1804 по 1815 годъ грозило уничтоженіемъ ея во всей Европѣ: послѣ всего, сказаннаго мною, новыхъ доказательствъ не нужно. Наполеонъ I, первостепенный демагогъ, образованный въ школѣ Робеспьерра, который былъ для него всегда великимъ геніемъ, захвативъ власть, сдѣлался тотчасъ же идоломъ якобинцевъ. Оттого и прозвали его Робеспьеромъ на конѣ; его 18-е брюмера можно почитать какъ бы отмщеніемъ за 9-е термидора. Онъ наполнилъ якобинцами свой главный штабъ, свои совѣты, свою администрацію, и всѣхъ ихъ возвелъ въ дворянство. Но онъ ненавидѣлъ конституціонистовъ, республиканцевъ, свободныхъ мыслителей, всѣхъ старавшихся дать смыслъ революціи. Прочтите безъ предубѣжденій исторію этого деспота: его правительство, политика, мысль чистѣйшаго якобинства. Идеи Сійеса были для него также невыносимы, какъ и притязанія Лудовика XVIII. За то и секта выказала ему свою признательность: она изобрѣла (эти якобинцы удивительные изобрѣтатели!) формулу посвященія: императоръ — значитъ революція, императоръ — значитъ демократія. То же самое повторяется о Наполеонѣ III и тѣми же самыми людьми: доказательство, что ни республика, ни свобода ровно ничего не значатъ для якобинства.”

Никто такъ безпощадно не заклеймилъ якобинства, какъ г. Прудонъ; онъ выставилъ на свѣтъ все ничтожество его идей, все лицемѣріе его поступковъ, заставляющее его называть преступными и отсталыми у своихъ противниковъ тѣ самыя дѣйствія, которыя оно же величаетъ прогрессивными, либеральными, когда ему вздумается подражать имъ. Вотъ новая заслуга г. Прудона, вотъ еще статья, которую можно прибавить къ кредиту счета этого замѣчательнаго ума, этой плодоносной, но дурно воздѣланной почвы, гдѣ столько сорныхъ травъ примѣшивается къ полновѣснымъ колосьямъ.

Послѣ этого ретроспективнаго взгляда на писателя, приступаю къ его послѣднему сочиненію, сочиненію въ высшей степени запутанному, гдѣ свѣтъ борется съ тьмою, и не въ состояніи разогнать ее. Въ началѣ я сказалъ, что первое изданіе было тотчасъ же раскуплено, между тѣмъ какъ второе не находитъ себѣ покупщиковъ. Надо сказать правду, эта книга можетъ скорѣе посѣять сомнѣніе и безпокойство въ умахъ чѣмъ просвѣтить ихъ и успокоить: предлагая самые животрепещущіе современные вопросы, авторъ ни одного изъ нихъ не разрѣшаетъ хотя сколько-нибудь удовлетворительно. Это — водка, которая возбуждаетъ и раздражаетъ умственный аппетитъ, нисколько не утоляя его. Подобныя книги приносятъ пользу, направляя умы къ изученію принциповъ, съ помощью которыхъ могутъ быть разрѣшены великіе вопросы, потрясающіе міръ въ настоящую минуту; но если возбужденный ими аппетитъ, раздраженные ими умы не найдутъ въ иномъ мѣстѣ пищи болѣе существенной, то лучше не касаться этой водки.   Величайшій недостатокъ г. Прудона, тотъ самый, которымъ особенно прошумѣло его имя, есть преувеличеніе оригинальности, притязаніе разрушить и перестроить на свой манеръ все до чего только онъ касается. Если онъ не первый занимался какимъ-нибудь вопросомъ, то непремѣнно желаетъ идти совершенно новымъ путемъ, и оттого нападаетъ гораздо сильнѣе на тѣхъ, за кѣмъ слѣдуетъ, и у кого безсознательно заимствуетъ, чѣмъ на своихъ противниковъ. И все это съ тою цѣлію, чтобы никто не подумалъ, что онъ идетъ по ихъ слѣдамъ. Во что бы то ни стало, онъ хочетъ быть нововводителемъ, а такъ какъ для этого ему не достаетъ истинно новыхъ идей, то онъ силится придать новыя формы истиннымъ или ложнымъ теоріямъ, которыя и перестраиваетъ по своей фантазіи.   Такъ напримѣръ, въ этой книгѣ Война и Миръ, онъ смотритъ на миръ точь-въ-точь, какъ экономистъ или ученикъ добрѣйшаго аббата де-Сенъ-Пьерра; онъ объявляетъ — и это послѣдняя фраза его сочиненія — “что человѣчество не желаетъ болѣе воины.” И что же? Въ началѣ своей книги онъ не только осыпаетъ насмѣшками учениковъ добрѣйшаго аббата де-Сенъ-Пьерра, но превозноситъ, прославляетъ войну. Такимъ образомъ онъ упрочиваетъ за собою оригинальность, превосходство надъ своими предшественниками, которыхъ онъ безъ всякой пощады величаетъ глупцами и невѣждами; но въ то же время онъ сбиваетъ съ толку читателя и затемняетъ свои идеи вмѣсто того чтобы объяснить ихъ какъ слѣдуетъ. Посмотримъ же, какъ воздвигаетъ онъ въ первомъ томѣ на основаніяхъ повидимому непоколебимыхъ и вѣчныхъ, зданіе войны, которое во второмъ онъ самъ раззоритъ какъ карточный домикъ.

“Да здравствуетъ война! Посредствомъ ея, человѣкъ, едва вышедшій изъ грязи, служившей ему мѣстомъ зарожденія, является во всемъ своемъ мужествѣ и величіи; на тѣлѣ убитаго имъ врага, онъ впервые мечтаетъ о славѣ и безсмертіи. Эта кровь, пролитая воинами, эта братоубійственная рѣзня приводятъ въ ужасъ нашу филантропію. Я боюсь, чтобъ эта нѣжность не повела къ охлажденію нашей добродѣтели: “Отстаивать великое дѣло въ героическомъ бою, гдѣ противники равно почтенны, гдѣ они имѣютъ одинаковыя притязанія на право и рискуютъ оба нанести или потерпѣть смерть, — что же тутъ такого ужаснаго? И особенно, что же тутъ такого безнравственнаго? Смерть есть вѣнецъ жизни: какимъ же болѣе благороднымъ образомъ можетъ окончить дни свои человѣкъ, существо разумное, нравственное и свободное?

“Волки, львы, также какъ бараны и бобры, не ведутъ между собою войны: давно уже это замѣчаніе обратилось въ сатиру на нашу породу. Какъ же не видать, напротивъ того, что здѣсь-то и заключается признакъ нашего величія? Еслибы, допустимъ невозможное, природа сдѣлала человѣка животнымъ исключительно промышленнымъ и общежительнымъ, а не воинственнымъ, то онъ бы съ перваго же дня сталъ въ уровень си звѣрями, вся участь которыхъ зависитъ отъ ассоціаціи… Еслибы мы жили въ совершенномъ коммунизмѣ, то цивилизація наша обратилась бы въ хлѣвъ. Можно ли бы безъ войны узнать чего стоитъ человѣкъ? Можно ли бы узнать, чего стоятъ народы и племена? Были ли бы мы на пути къ прогрессу? Имѣли ли бы мы хотя идею о мужествѣ,– перенесенную съ языка войны на языкъ торговца?.. Нѣтъ народа, хотя сколько-нибудь извѣстнаго въ мірѣ, который бы не прославился прежде всего своими военными лѣтописями: въ нихъ заключается самое прекрасное право на уваженіе потомства. Неужели вы вздумаете покрывать ихъ за то позоромъ? Филантропы, вы толкуете объ уничтоженіи войны; берегитесь, чтобы не унизить родъ человѣческій.” (T. I, стр. 42).

“… Многое нужно, чтобы между позными государствами всѣ спорные пункты могли рѣшиться полюбовно и простымъ третейскимъ судомъ; еще менѣе, означенныя государства могутъ подчиниться общей власти, которая бы долгое время разбирала ихъ несогласія; необходимъ періодъ, — предѣлы его мы еще не осмѣлимся обозначить въ настоящее время,– въ продолженіе котораго народы должны рѣшать свои споры силою, и этотъ способъ рѣшенія будетъ для нихъ единственно справедливымъ, раціональнымъ и почтеннымъ. Изъ этого слѣдуетъ, что война, которая между отдѣльными гражданами подверглась и должна была подвергнуться совершенному измѣненію, не могла и не должна была такимъ же образомъ измѣниться между народами. И кто осмѣлится заранѣе предугадать день, назначенный судьбою для этой великой реформы? Кто поручится, что въ тотъ день когда миръ будетъ подписанъ и утвержденъ между державами при посредствѣ насилія и искусственныхъ комбинацій, не вспыхнетъ съ большимъ жаромъ, съ большимъ ожесточеніемъ и конечно съ меньшимъ рыцарствомъ война между отдѣльными лицами?

“Итакъ выведемъ заключеніе…. что война подъ тою или другою формою существенно необходима для человѣчества, что она составляетъ для нея жизненное, нравственное условіе; что, за исключеніемъ измѣненій въ ея веществѣ и формѣ, производимыхъ прогрессомъ наукъ и нравовъ, она принадлежитъ цивилизаціи столько же, сколько и варварству, и что со всѣхъ этихъ точекъ зрѣнія, она представляетъ самое грандіозное проявленіе нашей личной и общественной жизни. Сила, храбрость, добродѣтель, героизмъ, пожертвованіе имуществомъ, свободою, жизнью, даже тѣмъ, что дороже жмени, радостями любви и семейства, покоемъ, купленнымъ цѣною труда, почестями генія и гражданина, вотъ что война возбуждаетъ въ насъ и на какую высоту добродѣтели она насъ возносить.” (T. I, ст. 83).

“… Война и миръ”, говоритъ онъ въ заключеніе, (стр. 94),– “которые но мнѣнію толпы, представляютъ собою явленія, взаимно исключающія другъ друга, составляютъ необходимыя условія для жизни народовъ. Они стремятся другъ къ другу, взаимно опредѣляютъ, дополняютъ и поддерживаютъ другъ друга, какъ обратныя, но равномѣрныя и нераздѣльныя выраженія антиноміи. Миръ объясняетъ и подтверждаетъ войну; война въ свою очередь оправдываетъ миръ….”

Г. Прудонъ доходитъ даже до антихриста для подтвержденія своего положенія. Итакъ война законна и необходима, и вы не въ состояніи даже вообразить себѣ, какимъ образомъ можетъ окончиться война. И несмотря на то, — успокойтесь вы, добрые друзья мира, — она все-таки окончится во второмъ томѣ сочиненія. Но сначала, ея прославленіе, ея апоѳеозъ будутъ по возможности полны. Г. Прудонъ въ этомъ отношеніи оставитъ далеко за собою всѣхъ хвалителей войны, даже самого де-Местра. Онъ не допуститъ возможности, чтобы сильная и здоровая нація могла устроиться, не получивъ крещенія кровью, и въ подтвежденіе словъ своихъ онъ приведеть примѣръ американской націи, которую онъ не видалъ, не изучалъ и которой онъ представляетъ не портретъ, но каррикатуру.   “Новый миръ”, говоритъ онъ: —

“имѣетъ у себя передъ глазами общество, которое, происшедши отъ могучей крови, отъ племени разумнаго и сильнаго, и будучи постановлено въ исключительное положеніе, развивается въ продолженіе восьмидесяти лѣтъ только труднаго мира. Нѣтъ сомнѣнія, Американецъ неутомимый землекопъ, несравненный производитель.

Но кромѣ произведеній земледѣлія и промышленности, что дала эта такъ-называемая новая нація? Ни поэтовъ, ни философовъ, ни артистовъ, ни политиковъ, ни законодателей, ни полководцевъ, ни богослововъ; ни одного великаго произведенія, ни одного изъ тѣхъ лицъ, которыя представляютъ человѣчество въ пантеонѣ исторіи.

“Американецъ умѣетъ въ совершенствѣ производить пшеницу, кукурузу, хлопчатую бумагу, сахаръ, табакъ, быковъ, свиней. Онъ копитъ деньги; онъ умножаетъ богатство, онъ воздѣлываетъ землю и уже истощаетъ ее, строитъ города, населяетъ ихъ и размножается такъ, что устрашаетъ школу Мальтуса. Но гдѣ его идея? гдѣ его поэзія, его религія, его общественная роль, его цѣль? Научился ли онъ на своей свободной землѣ разрѣшать проблему труда, равенства, соціальнаго равновѣсія, гармоніи человѣка и природы?.. Конечно, необходимо чтобы человѣкъ имѣлъ жилище, одежду, пищу, пользовался комфортомъ; благоразумно будетъ, если онъ позаботится о сбереженіяхъ, о наполненіи житницъ, о застрахованіи магазиновъ. Но зачѣмъ все это, какая цѣль, Боже великій? Американецъ, и такъ уже наскучившій всѣмъ, сумѣетъ ли отвѣчать на это? Все это средства, орудія къ жизни, но никакъ не цѣль и не назначеніе ея. Богатство? Нѣтъ ничего легче, какъ пріобрѣсти его тамъ, гдѣ земли много, гдѣ человѣкъ, щедро надѣленный дѣвственною почвой, ищетъ другаго человѣка за тѣмъ только, чтобы помочь ему. Богатство само по себѣ мало значитъ; оно пріобрѣтаетъ свою цѣну отъ генія, который имъ пользуется, отъ героизма, которому оно служитъ, отъ поэзіи, которая его облагораживаетъ. Про націю, которая умѣетъ только производить богатство, можно сказать, что она создана на свѣтъ только для Фабрикаціи удобренія. Въ Америкѣ со времени Вашингтона и Франклина, существуетъ прекрасное преданіе о политической и семейной честности, но Вашингтонъ, военачальникъ, принадлежитъ старому свѣту; что же касается до Франклина, то я нисколько не завидую Соединеннымъ Штатамъ, что они обладаютъ такимъ типомъ утилитарной добродѣтели. Уже, несмотря на свое безчисленное богатство, американское общество начинаетъ ощущать въ себѣ недостатки цивилизаціи, изъ которой оно вышло; пролетаріатъ тамъ развивается, пауперизмъ начинаетъ показываться, рабство не можетъ ни преобразоваться, ни уничтожиться; цвѣтный человѣкъ, какъ бы онъ ни побѣлѣле, терпитъ преслѣдованіе какъ отъ лицемѣрія Юга, такъ и отъ корыстолюбія Сѣвера. За то Америка изобрѣла вертящіеся столы и Мормоновъ. Risum teneatis… Но нѣтъ, не смѣйтесь, Америка чувствуетъ свой недугъ и волнуется. Дерзкая, сварливая, также какъ и ненасытная, она только и думаетъ какъ бы ей подраться, а если не подвернется ей иностранецъ, то она сочинитъ драку у себя дома. Въ такомъ случаѣ дай Богъ, чтобы война спасла ее, если только она еще можетъ посредствомъ войны добыть себѣ вѣру, законъ, конституцію, идеалъ, характеръ.

“И что же въ самомъ дѣлѣ такое американское общество? Чернь, внезапно разбогатѣвшая. А богатство вовсе не въ состояніи образовать простолюдина, напротивъ того оно чаще всего выказываетъ еще рельефнѣе его грубость. Американскій народъ доводитъ до крайности утилитарное направленіе англійскаго народа, изъ котораго вышло большинство его; у него британская гордость обратилась въ дерзость, суровость въ грубость. Для Американца свобода имѣетъ слѣдующее опредѣленіе: способность дѣлать все, что непріятно другому. “Защищайтесь сами,” вотъ его правило. Признаюсь откровенно, для защиты себя отъ грубіяна, я предпочту помощь жандарма, а въ случаѣ нужды и тюремщика; грубость того только и заслуживаетъ. Васъ убиваютъ, васъ обкрадываютъ, васъ умерщвляютъ,– “защищайте себя сами.” Въ нѣкоторыхъ случаяхъ употребляется Линчевъ законъ,– кажется такъ онъ называется. По общественному требованію, виновнаго задерживаютъ, судятъ и вѣшаютъ, все это въ нѣсколько минутъ. Это походитъ на правосудіе въ февральскіе дни; это также правосудіе военныхъ судовъ. Мнѣ болѣе нравится судъ присяжныхъ.

“Банкротство, даже злостное, самое злостное, какое только можно себѣ представить, не наносить безчестія Американцу. Европейскіе торговцы знаютъ, что такое американскіе кризисы.   “Американецъ, пріѣзжающій въ Европу, входитъ въ общую залу гостиницы, старается стащить съ себя сапоги передъ огнемъ; онъ поднимаетъ ноги, упираясь ими въ каминъ и, заражаетъ вонью своихъ сосѣдей; за столомъ захватываетъ блюда, которыя ему по вкусу, и ставитъ ихъ передъ собою, какъ будто бы то были товары изъ магазина, и позволяетъ себѣ разныя подобныя гадости. Развѣ онъ не свободенъ? Развѣ общій столъ не рынокъ? Развѣ онъ не платитъ за то, что покупаетъ? Дѣлайте то же, что и онъ. Защищайте сами себя какъ знаете. Одна почтенная англійская писательница такъ отдѣлала Американцевъ, что они, какъ говорятъ, стали нѣсколько поприличнѣе. Многіе изъ этихъ авантюристовъ сдѣлались снова дикарями, и со страстью предались лѣсной жизни. Людей рѣзать, на это они герои; желалъ бы я знать выдержатъ ли они правильный бой съ нашими цивилизованными солдатами.”

И все это, по словамъ г. Прудона, происходитъ отъ того, что американская нація не была крещена кровью. А что же такое, по его мнѣнію, война за независимость Соединенныхъ Штатовъ? Но пусть онъ не безпокоится объ участи Американцевъ. Увы! они готовятся принять такое крещеніе. Посмотримъ, поведетъ ли оно ихъ къ желанному возрожденію.   Но вѣдь недостаточно объявить только, что война происхожденія божественнаго и что она необходима. Нужно показать, на какомъ юридическомъ основаніи она зиждется, какого права она служитъ проявленіемъ. Право это не что иное, какъ право силы.

Въ началѣ авторъ говоритъ:

“Въ томъ состояніи человѣчества, которое, справедливо или нѣтъ, называется дикимъ состояніемъ, человѣкъ, не научившись еще дѣйствовать своими умственными способностями, не знаетъ, не цѣнитъ ничего, кромѣ силы тѣлесной. Въ то время сила, разумъ, право,– для него синонимы. Сила служитъ мѣрою достоинству, а слѣдовательно и праву, на сколько можетъ быть рѣчь о правахъ и обязанностяхъ между существами столь мало развитыми и столь слабо соединенными между собою.

“Общество образуется и съ нимъ вмѣстѣ растетъ уваженіе къ силѣ; тогда же отъ идеи силы мало-по-малу отдѣляется идея права. Силу прославляютъ, почитаютъ священною, возводятъ въ божество, облекая ее въ человѣческіе образы и придавая ей названія Геркулеса, Тора, Самсона. Народонаселеніе раздѣляется на двѣ категоріи — aristoi, optimates, въ буквальномъ смыслѣ самые сильные, а въ переносномъ самые храбрые, самые добродѣтельные, самые лучшіе, и чернь, состоящую изъ слабыхъ, изъ невольниковъ, изъ всего, въ чемъ нѣтъ силы, ignavi. Первые составляютъ законодательное сословіе, людей права, то-есть тѣхъ, которые пользуются правами; другіе находятся внѣ права, exleges; у нихъ правъ нѣтъ, это существо съ человѣческимъ образомъ anthropoï, но не люди andres.   “Это общество сильныхъ людей созидаетъ господство и власть.

“До этой минуты, всѣ тяжбы и обиды рѣшаются поединкомъ или судебнымъ единоборствомъ, судомъ силы. Но скоро такой поединокъ замѣняется волею государя, представителя власти или силы собирательной, противъ котораго никто не въ состояніи бороться и который, не желая чтобы подданные его сражались, принимаетъ на себя обязанность рѣшать дѣла, отправлять правосудіе. Но откуда происходитъ эта замѣна борьбы партій приговоромъ государя? Прямо изъ того принципа, что сила неразлучна съ правомъ, и что все должно преклоняться передъ волею государя. Можетъ ли взбунтоваться червякъ противъ льва, или иссопъ противъ кедра? Это было бы также нелѣпо.   “Но кто же будетъ хранителемъ этой силы или общественной власти, одну изъ главныхъ принадлежностей которой составляетъ отправленіе правосудія? Сильнѣйшій.”

Итакъ власть принадлежатъ по праву сильнѣйшему. Теперь слѣдуетъ узнать, кто этотъ сильнѣйшій? Какимъ образомъ доказать этотъ родъ первенства?

“Побѣда есть источникъ права; ибо результатъ войны состоитъ въ томъ именно, что требованіе побѣдителя исполняется, не потому только, чтобъ онъ до битвы имѣлъ на это право по своей силѣ, но потому что побѣда доказала его несомнѣнное превосходство. Отнимите эту идею рѣшенія, которая, по общему мнѣнію, неразрывно связана съ войною, и война будетъ, по выраженію Цицерона, битвою дикихъ звѣрей.”

Право силы, которымъ руководствуются многія отдѣльныя лица въ сношеніяхъ между собой, становится также руководствомъ въ сношеніяхъ между народами. Здѣсь могутъ встрѣтиться различные случаи, между которыми важнѣе всего необходимость присоединенія одного народа къ другому, одного государства къ другому, поглощенія одного политическаго общества другимъ или ихъ сліянія. Вотъ какъ изображаетъ авторъ подобный случай:

“Племена, сначала разрозненныя, размножаясь постепенно, приходятъ въ соприкосновеніе. Устанавливаются сношенія, простыя сношенія между сосѣдями, но еще не права, не договоры; производится мѣна; потомъ, та же самая причина, которая, при сближеніи, вела къ обоюднымъ услугамъ, ведетъ къ разнымъ недоразумѣніямъ, и оказывается, что сохранить первоначальную независимость становится съ каждымъ днемъ труднѣе, и, наконецъ, что это вовсе невозможно. Сліяніе или удаленіе оказываются неизбѣжными.   “Что же должно проивойдти? Человѣкъ стремится къ ассоціаціи, но не менѣе того дорожитъ свободою. Это чувство независимости гораздо сильнѣе еще въ массахъ, племенахъ, городахъ, народахъ. Всякое сосѣдство имъ подозрительно; они инстинктивно отталкиваютъ все, что можетъ ихъ связать, или стѣснить. Что же будетъ, если дѣло пойдетъ о присоединеніи, которое грозитъ поглощеніемъ ихъ индивидуальности, ихъ автономіи, однимъ словомъ, всего ихъ бытія? А бытіе націи — это ея независимость, ея самодержавіе. Но причины, влекущія два племени одно къ другому, дѣйствуютъ неудержимо; столкновеніе неизбѣжно; двѣ рѣки сближаются, наступаетъ мгновеніе, когда воды ихъ должны будутъ смѣшаться.

“При этомъ невозможно сказать, чтобы которая-нибудь сторона была не права. Ясно, что право равно съ обѣихъ сторонъ. Соединеніе могло бы совершиться полюбовно; но такой случай встрѣчается рѣдко, потому что соединеніе влечетъ за собою, по крайней мѣрѣ для одной изъ соединяющихся націй, иногда для обѣихъ, потерю оригинальности… Положимъ, что передъ самою битвой, право появится вдругъ, подобно божеству, и обратитъ рѣчь къ обоимъ войскамъ. Что же скажетъ право? Что переворотъ, который долженъ перемѣнить положеніе двухъ сторонъ, неизбѣженъ, законенъ, священенъ, согласенъ съ Промысломъ Божіимъ; что вслѣдствіе этого должно приступить къ ней, предоставляя каждой націи ея права и преимущества, и распредѣляя между ними управленіе новымъ государствомъ пропорціонально съ ихъ силами. Въ этомъ случаѣ рѣшеніе божества будетъ только приложеніемъ къ дѣлу права силы.

“Но при безмолвіи боговъ, люди не допускаютъ измѣненій, которыя противорѣчатъ ихъ интересамъ… При безмолвіи боговъ, они не согласны, что пропорціональное господство можетъ быть достаточнымъ вознагражденіемъ за полное господство, и отвергаютъ всякую сдѣлку. Наконецъ, при безмолвіи боговъ, они не признаютъ надъ собою превосходства непріятеля; они считаютъ безчестіемъ уступить безъ боя меньшей силѣ. Всѣ предпочитаютъ дѣйствовать оружіемъ, потому что всякій льститъ себя надеждою, что успѣхъ оружія будетъ на его сторонѣ.

“Итакъ поединокъ неизбѣженъ. Онъ законенъ, потому что содѣйствуетъ необходимой перемѣнѣ; рѣшеніе его будетъ справедливо, потому что побѣда не имѣетъ иной цѣли, какъ доказать на чьей сторонѣ наибольшая сила и упрочить за ней право.   “Таково происхожденіе и теоретическое и историческое право войны, помимо особенныхъ случаевъ и беззаконныхъ насилій. Право это проистекаетъ отъ права силы и предполагаетъ его, но оно не тождественно съ правомъ силы. Оно относится къ праву силы также какъ кодексъ гражданскаго судопроизводства къ гражданскому кодексу, или кодексъ упь ловныхъ слѣдствій къ уголовному кодексу. Право войны есть кодексъ употребленія силы; вотъ почему говоримъ мы, что воевать значитъ возстановлять и доказывать оружіемъ право силы.”

Можетъ представиться также и обратный случай, Націи, бывшія въ соединеніи, могутъ найдти выгоднымъ отдѣлиться для составленія или особыхъ государствъ, или конфедерацій; и въ этомъ случаѣ опять одна сила можетъ рѣшить споръ между уніонистами и сепаратистами. Третій случай можетъ еще сдѣлать нужнымъ вмѣшательство права силы — это различіе вѣроисповѣданій.

“Война”, говоритъ авторъ,–   “вмѣшивается иногда въ религіозные вопросы вовсе не съ тѣмъ, чтобы рѣшить превосходство какой-либо доктрины; понятно, что теологія не имѣетъ ничего общаго съ употребленіемъ силы. Да война и не берется рѣшать, которое изъ двухъ исповѣданій истинное, которое изъ двухъ богословскихъ мнѣній ортодоксія и которое ересь. Ея дѣло рѣшить просто споръ между двумя партіями одного и того же народа, несогласными между собою въ дѣлѣ вѣры и дошедшими до того, что терпимость стала невозможна, и рѣшить такимъ образомъ, что одна изъ этихъ партій должна будетъ принять религію другой, подобно тому какъ сынъ долженъ исповѣдывать вѣру отца, если не хочетъ быть исключеннымъ изъ отцовскаго семейства.

“Въ первобытныхъ обществахъ, гдѣ религія сливается съ законодательствомъ, жречество съ властью, богослуженіе съ правосудіемъ и нравственностью, невозможна терпимость, основанная единственно на разграниченіи власти церковной и правительственной; единство религіи необходимо. Религія, соединенная съ правосудіемъ, политикою и нравственностью, есть самая жизнь общества. Она для души то же, что пища для тѣла. Человѣкъ религіозный не можетъ выносить диссидента или безбожника, точно также какъ человѣкъ физическій не можетъ переносить, если злонамѣренный сосѣдъ заражаетъ воздухъ, которымъ онъ дышетъ, воду, которую онъ пьетъ, хлѣбъ, которымъ онъ питается, если онъ отравляетъ его домашнихъ животныхъ, губитъ его деревья, расхищаетъ его жатву и грозитъ его жилищу. Весьма можетъ быть, что изъ двухъ враждебныхъ религій нѣтъ ни одной хорошей; возможно, что обѣ онѣ одинаково хороши, возможно, что религія слабѣйшаго лучше чѣмъ религіи сильнѣйшаго. Этого не разбираетъ война; я сказалъ уже выше, что она не знаетъ догмата. Такъ какъ обѣ секты не терпятъ другъ друга и такъ какъ одну изъ нихъ необходимо принести въ жертву другой, то войнѣ слѣдуетъ только рѣшить путемъ силы, которую принести въ жертву; можно ли же въ такомъ случаѣ сказать, чтобы война была не справедлива? Экскоммуникація не ея дѣло; напротивъ того, рѣшеніе, которое ей слѣдуетъ произнести, доказываетъ, что на ея взглядъ всѣ религіи имѣютъ одинаковое достоинство, если онѣ служатъ представительницами одного правосудія. Въ дѣлѣ религіи, война есть олицетворенная терпимость.”

“Исторія наполнена этими кровавыми рѣшеніями, которыя не останавливались никогда ни передъ какою церковью, ни передъ какою синагогой, ни передъ какимъ богослуженіемъ. Превосходнымъ примѣромъ тому служитъ война Альбигенцевъ. Пусть осуждаютъ, сколько угодно, безуміе человѣческое, суевѣріе, предразсудки, фанатизмъ, лицемѣріе. Это легко для насъ, потому что мы живемъ безъ религіи, потому что большая часть изъ насъ, утративъ религіозное чувство, утратила и чувство нравственное. Но если прекрасно умереть за родину, то не менѣе прекрасно умереть за вѣру: разсуждайте какъ хотите, а одно стоитъ другаго. Что же касается до войны, то здѣсь она безукоризненна. Въ тотъ самый день, когда озлобленіе сектъ потребовало ея вмѣшательства, она совершила все. что можно было совершить, то-есть принесла въ жертву съ наивозможно меньшимъ кровопролитіемъ (я разсуждаю въ предположеніи формальной войны) слабѣйшаго сильнѣйшему.”

Наконецъ право силы можетъ содѣйствовать устройству равновѣсія между государствами, и воспрепятствовать однимъ пріобрѣтать могущество, опасное для другихъ. Таковы главнѣйшіе случаи, гдѣ око можетъ вмѣшиваться, употребляя въ дѣло право войны, изъ него же истекающее.   На этомъ основаніи, авторъ старается доказать, что народное право въ свою очередь истекаетъ изъ права войны.

“Народное право, говоритъ онъ,–

“основываетъ свой принципъ на томъ соображеніи, что такъ какъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ, въ сношеніяхъ государствъ между собою, сила составляетъ неоспоримое право, то при возникающемъ несогласіи двухъ державъ можно опредѣлить a priori по одной оцѣнкѣ силъ, которой изъ двухъ сторонъ принадлежитъ преимущество, слѣдовательно предупредить полюбовною сдѣлкой рѣшеніе войны или по крайней мѣрѣ предусмотрѣть результаты побѣды и сдѣлать болѣе справедливымъ мирный договоръ.”

Это не совсѣмъ ясно, и признаюсь, что я также не могъ понять, какимъ образомъ отсюда вытекаютъ всѣ прочія права, право политическое, право гражданское или семейное, право экономическое, право философское и наконецъ право свободы, составляющія, по словамъ автора, гамму, основаніемъ которой служитъ сила, а октавой свобода.   Но разсмотримъ теперь право силы и право войны. Сила рѣшаетъ войну. Все дѣло состоитъ въ томъ, чтобъ узнать, какимъ образомъ и въ какихъ формахъ должно быть произнесено это рѣшеніе, чтобъ оно могло быть дѣйствительнымъ. Обычаи и образъ дѣйствій войны должны имѣть своею цѣлію указаніе, на чьей сторонѣ находится настоящее превосходство силъ, слѣдовательно, на чьей сторонѣ находится право, ибо право проистекаетъ отъ силы.

“Такъ какъ война есть испытаніе силъ, имѣющее слѣдствіемъ своимъ торжество сильнѣйшаго и подчиненіе слабѣйшаго, то этимъ однимъ и опредѣляются ея законы. Въ кругъ обязанностей войны входитъ все, что можетъ придать борьбѣ болѣе искренности и честности, все, что можетъ доставить законное торжество силѣ; ей запрещено все, что можетъ исказить борьбу, испортить побѣду, возбудить протестаціи со стороны побѣжденныхъ или усилить ихъ озлобленіе. Таковъ принципъ, и приложить его къ дѣлу во всей обширности его значенія есть цѣль кодекса войны.”

Вслѣдствіе этого:

“Право войны имѣетъ главнымъ предметомъ своимъ дать правила для битвы, сообщить честность борьбѣ и законность побѣдѣ, пуская для того въ ходъ всю сумму силъ физическихъ, умственныхъ и нравственныхъ, какою только владѣютъ обѣ враждующія стороны, и запрещая вѣроломство и обманъ и пр.”   Однимъ словомъ надо избѣгать, чтобы какимъ-нибудь обманомъ слабѣйшій не пріобрѣлъ пальмы первенства, слѣдующей сильнѣйшему. Вотъ отчего авторъ не слишкомъ высоко ставитъ прославленную тактику Наполеона, измѣнявшаго силу искусствомъ.   “Императоръ обязавъ былъ своими побѣдами превосходству своей тактики гораздо болѣе чѣмъ превосходству силъ; вслѣдствіе этого, завоеванія Наполеона, совершенныя съ необыкновеннымъ искусствомъ, но (почему не сказать этого?) несогласно съ правомъ силы, не могли повести къ прочному присоединенію завоеванныхъ областей. Вотъ отчего, въ то самое время, какъ Наполеону казалось, что онъ побѣдилъ и завоевалъ Европу, вся Европа возстала противъ него.”

По той же причинѣ, авторъ сильно негодуетъ на усовершенствованіе орудій войны, которое, по его мнѣнію, можетъ только исказить рѣшеніе силы.

“”Не позоръ ли,” говорилъ Баярдъ по поводу пищали, “что храбрый человѣкъ подверженъ гибели отъ негодной friquenelle, противъ которой онъ не можетъ защититься и которая уравниваетъ храбреца съ трусомъ?” Къ чему служатъ въ видахъ войны, спрошу и я въ свою очередь, эти страшныя изобрѣтенія? Не довольно ли намъ было копья и меча? Правда, что съ копьемъ и мечомъ необходимо вступать въ рукопашный бой, что не совсѣмъ по вкусу нашей современной храбрости. Замѣтьте однако, что тѣ самыя націи, которыя фабрикуютъ разрывныя пули, устыдились бы какъ вѣроломства отравлять ихъ. Какая необыкновенная деликатность!   “Надо отдать справедливость французской артиллеріи: она не очень любитъ разрушительныя изобрѣтенія, и я слышалъ, что ее порицали за это промышленники, которые конечно почитали себя сторонниками прогресса, столько же, сколько и филантропами. Повидимому наши артиллеристы полагаютъ, что съ нихъ довольно и картечи, и что честнымъ людямъ гораздо приличнѣе сходиться съ холоднымъ оружіемъ въ рукахъ чѣмъ бомбардировать другъ друга на разстояніи четырехъ-пяти. километровъ. Въ самомъ дѣлѣ, подумаешь, какая отсталость.

“Со времени изобрѣтенія пороха, болѣе всего исказились понятія о свойствѣ и правѣ войны, вслѣдствіе перемѣны въ родѣ оружія. Увѣряютъ, что употребленіе пушки сдѣлало демократическимъ ремесло солдата и нанесло дворянству чувствительный ударъ, отнявъ у кавалеріи ея значеніе и уменьшивъ преимущество личной храбрости. Признаюсь, что по моему лучше бы было, еслибы среднее сословіе поучилось противодѣйствовать кавалеріи кавалеріею же, хотя бы феодализмъ и протянулся отъ этого лишнее столѣтіе.   “Со времени изобрѣтенія огнестрѣльнаго оружія, военное мужество много потеряло и война доходитъ до разврата.

“”Въ революціи,” сказалъ съ горечью Дантонъ, попавшій въ сѣти коварнаго Робеспьерра, “торжество принадлежитъ величайшему злодѣю.” То же бы самое было и съ войною при современныхъ понятіяхъ; побѣда, составляющая награду храбрѣйшаго, должна бы принадлежать кровожаднѣйшему; положимъ, что въ настоящее время какой-нибудь изъ европейскихъ государей одинъ владѣетъ тайною нарѣзной пушки, конгревовскихъ ружей и пексановой гаубицы; неужели, при наступленіи войны, онъ считалъ бы себя въ правѣ употреблять ихъ въ дѣло? Конечно, если мы должны смотрѣть на право войны, какъ понималъ его Гроціусъ и какъ многіе понимаютъ его еще и до сихъ поръ. Исторія представляетъ намъ гораздо болѣе битвъ, выигранныхъ болѣе превосходствомъ оружія чѣмъ храбростью и силою солдатъ.

“Я сказалъ, что подобные трофеи позорны и ровно ничего не доказываютъ. Война, какъ того требуетъ право силы, какъ понимаетъ ее родъ человѣческій и какъ воспѣваютъ ее поэты, есть борьба энергіи, храбрости, постоянства, благоразумія, даже, если угодно, промышленности; а ее превращаютъ въ дѣло истребленія! Это допустить можно, когда рѣчь идетъ объ уничтоженіи разбойниковъ, флибустьеровъ, негроторговцевъ, которыхъ ни щадить, ни миловать не должны націи. Но между гражданами, которые сражаются не для грабежа, а за свободу и первенство своей родины, такое понятіе о правѣ войны по истинѣ возмутительно.”

Онъ нѣсколько разъ возвращается къ усовершенствованію орудій воины, которое, на его глаза, есть развратъ, униженіе войны, и само собой разумѣется, что артиллерія болѣе всего возбуждаетъ его негодованіе.

“Другая невыгода артиллеріи, но замѣчанію Ансильйона, состоитъ въ томъ, что со времени изобрѣтенія ея, войны стали раззорительнѣе, а между тѣмъ онѣ нисколько не сдѣлались рѣже. Съ тѣхъ поръ расходы на боевые снаряды безпрерывно увеличивались, и въ то же время уменьшалось проявленіе мужества: таковъ результатъ, къ которому ведетъ вліяніе новѣйшей промышленности на искусство тактиковъ и на рѣшенія войны. Каждое ядро, вылетѣвшее изъ пушки, стоитъ 15 франковъ; каждая бронзовая пушка съ установкою — 6000 франковъ, нарѣзная — 25.000 фр. Каждый пѣхотный солдатъ, въ четыре года службы, съ аммуниціей и оружіемъ, представляетъ среднимъ числомъ капиталъ въ 25 тысячъ фр., если принять въ разчетъ суммы, затраченыя на него семействомъ и государствомъ, проценты съ этихъ суммъ, потерю работы и проч. Скоро не будутъ говорить: “побѣда принадлежитъ многочисленнѣйшимъ батальйонамъ;” а скажутъ: “побѣда принадлежитъ самымъ большимъ машинамъ, самымъ большимъ капиталамъ.”

“Римскій солдатъ тогда только стоилъ что-нибудь государству и причинялъ убытокъ семейству, когда выступалъ въ походъ; казарменная жизнь не вредила его трудолюбивымъ нравамъ и гражданскимъ доблестямъ. Его военное воспитаніе совершалось въ самыхъ нѣдрахъ сельскихъ работъ; оно было столько же семейнымъ преданіемъ, сколько государственнымъ обученіемъ. Что касается до вооруженія, то мечи и копья, переходя отъ отцовъ къ сыновьямъ, требовали только точенія при каждомъ походѣ. За то, побѣда и жизнь солдатъ не зависѣли, какъ теперь при нашемъ метательномъ оружіи, отъ выгоднаго положенія, отъ числа орудій, отъ прицѣла канонировъ, отъ мѣткости батальйонныхъ огней, отъ живости ружейныхъ залповъ, а зависѣли отъ мужества и храбрости легіоновъ. Римлянинъ въ каждомъ сраженіи сходился съ непріятелемъ, вступалъ въ рукопашный бой, и, если имѣлъ дѣло съ воинственнымъ врагомъ, то побѣды свои считалъ онъ по своимъ ранамъ. “Надо признаться, что прогрессъ новѣйшаго оружія совершается въ противоположномъ направленіи по отношенію къ древней доблести. Говорятъ, что въ послѣдней войнѣ однимъ изъ результатовъ употребленія нарѣзныхъ пушекъ было убѣжденіе въ совершенной (безполезности кавалеріи и резервовъ. Новые боевые снаряды достигали ихъ на такомъ разстояніи, что не давали имъ шевельнуться, и истребляли ихъ на мѣстѣ прежде чѣмъ они успѣвали выстроиться и пуститься въ атаку. Еще одинъ успѣхъ въ этомъ родѣ, и массы пѣхоты сдѣлаются недоступны другъ для друга. Такъ какъ атакующая колонна, направленная со всевозможною быстротою, можетъ быть истреблена горстью людей скорѣе чѣмъ она успѣетъ перейдти пространство отъ ста до полутораста шаговъ, то солдаты высокой цивилизаціи будутъ принуждены истреблять другъ друга издали, и рукопашный бой сдѣлается невозможнымъ. Каждую четверть часа будетъ разъѣзжать между обоими войсками парламентеръ съ бюллетенемъ отъ одного главнокомандующаго къ другому: “моя потеря состоитъ изъ столькихъ-то человѣкъ, а ваша? Посчитаемся… перевѣсъ на вашей сторонѣ, милостивый государь.”

Какова цивилизація! Каковъ прогрессъ! Какъ послѣ этого еще вѣрить въ справедливость войны, въ право силы?”

Ясно, что авторъ не понимаетъ, въ чемъ состоятъ истинные результаты усовершенствованія орудіи войны, и то, что онъ говоритъ о нихъ, отзывается рутиною самыхъ грубыхъ предразсудковъ. Но я разберу послѣ его положенія; теперь же ограничусь изложеніемъ связи его идей. Продолжаю. Онъ показываетъ болѣе здраваго сужденія при оцѣнкѣ военныхъ обычаевъ. Онъ возстаетъ противъ всякаго безчестнаго средства, какъ вносящаго фальшь въ рѣшеніе силы; осуждаетъ употребленіе корсарства, “ибо война происходитъ между государствами за преобладаніе, а не для хищеніи”, но полагаетъ, что между воюющими державами должно прекратиться всякое торговое сношеніе.

За исключеніемъ этого, онъ допускаетъ впрочемъ всѣ успѣхи, благодаря которымъ военные обычаи сдѣлались болѣе гуманными; но при этомъ случаѣ онъ весьма несправедливо нападаетъ на писателей, которые дерзнули заниматься тѣмъ же вопросомъ прежде него. Онъ обвиняетъ “нелѣпыя” доктрины “юристовъ, которые развратили воина”, и нисколько не стѣсняется почтить, напримѣръ Ваттеля, названіемъ “глупца, который самъ не знаетъ, что говоритъ”, и утверждать, что тотъ же Ваттель и тѣ, которые послѣдовали за нимъ, толкуютъ какъ попало о предметахъ, въ которыхъ ничего не смыслятъ. Со стороны человѣка, познанія котораго въ народномъ правѣ такъ не глубоки, подобное презрѣніе къ знаменитымъ юристамъ, основавшимъ науку народнаго права, очень забавно. Кто знакомъ съ предметомъ, тотъ вспомнитъ, что успѣхи въ военныхъ обычаяхъ имѣли самыхъ горячихъ поборниковъ въ этихъ юрисконсультахъ, такъ не кстати обвиненныхъ въ развращеніи воиновъ. Правда, эти успѣхи кажутся автору очень не важными; по его мнѣнію, успѣхи эти нисколько не препятствуютъ войнѣ становиться все хуже и хуже, между тѣмъ какъ во всемъ прочемъ прогрессъ ощутителенъ.

“Все двинулось впередъ,” говоритъ онъ,– “все улучшилось въ человѣчествѣ, съ тѣхъ поръ какъ оно существуетъ, религія, политика, философія, законы, нравы, науки, искусства, промышленность, все, кромѣ войны. Только одна война, первобытное и высшее проявленіе справедливости, подтвержденіе личнаго права, становится все хуже и хуже, и по гуманности своей идеи, и по прогрессу своей разрушительной силы, и по лицемѣрію поводовъ, и по ничтожеству своихъ результатовъ. У новѣйшихъ иродовъ, она только отличается нѣкоторою аффектаціей филантропіи и вѣжливости, которыя дѣлаютъ ее еще болѣе безнравственною, еще болѣе нелѣпою. Какое же могущество, какое тяготѣющее надъ ней проклятіе, препятствуетъ войнѣ быть на дѣлѣ тѣмъ, чего желаетъ теорія, чего требуетъ справедливость?”   Изысканію этой причины, искажающей веденіе войны, все болѣе и болѣе пренятствующей ей сдѣлаться справедливымъ рѣшеніемъ силы, авторъ посвящаетъ предпослѣднюю часть своего сочиненія, носящую заглавіе: о первоначальной причинѣ войны; но прежде, чѣмъ мы послѣдуемъ за нимъ, остановимся на одномъ примѣрѣ, который имѣетъ для Русскихъ особый интересъ, и которымъ онъ воображаетъ подтвердить истину своихъ положеній. Дѣло идетъ о томъ, чтобъ убѣдиться, былъ ли московскій пожаръ согласенъ съ естественными законами войны или нѣтъ, имѣли ли Русскіе право сжечь Москву или нѣтъ, чтобы защитить ее отъ Наполеона. Г. Прудонъ отвѣчаетъ на это утвердительно, но на основаніяхъ собственнаго изобрѣтенія: Наполеонъ, нападая на Россію, не удовлетворилъ требованіямъ права силы, онъ напалъ на нее только съ 400.000 человѣкъ, когда ему слѣдовало имѣть при себѣ не менѣе 1.200.000. Мѣсто это чрезвычайно куріозно.

“Наполеонъ обвинилъ въ вандализмѣ губернатора Ростопчина, который, при нападеніи французовъ, зажегъ Москву; онъ призывалъ его на судъ всѣхъ образованныхъ націй. Спрашивается, что же думать объ этомъ поступкѣ, который иные, заодно съ Наполеономъ, называютъ варварствомъ, другіе величаютъ геройствомъ?

“Опустошать собственную страну, сожигать свои магазины, для того чтобъ оставить своего врага безъ пристанища, это прежде всего значитъ вредить самому себѣ. Никого нельзя заставить кормить своего непріятеля, и каждый самъ опредѣляетъ цѣну своей независимости и свободы.

“Но, съ другой стороны, причиною бѣдствій французской арміи былъ не московскій пожаръ. Походъ и битвы отъ самаго Нѣмана уменьшили ее болѣе чѣмъ на три четверти, и даже, послѣ пожара, она не терпѣла недостатка въ провіантѣ и боевыхъ запасахъ. Слѣдовательно жертва, принесенная Ростопчинымъ, была совершенно безплодна. Съ другой стороны, надо было принять въ соображеніе, могла ли Россія, даже послѣ потери своей столицы, почитать себя въ опасности; и Наполеонъ, упоминая о своихъ походахъ, имѣлъ полное право сказать, что взятіе Вѣны и Берлина нанесло конечно гораздо менѣе вреда Австріи и Пруссіи чѣмъ могли бы нанести имъ разрушеніе этихъ двухъ городовъ.

“Вотъ и pro, и contra. Какъ же мы рѣшимъ это?   “Несоблюденіе права войны ведетъ за собою и другія. Abyitns abyisutn invocat. Дѣйствія Растопчина были отвѣтомъ на дѣйствія Наполеона. Оставляя въ сторонѣ самую причину войны съ Россіей,– я не намѣренъ пускаться въ обсужденіе ея,–я только замѣчаю, что Наполеонъ, переходя чрезъ Нѣманъ, имѣлъ въ виду два шанса: вопервыхъ, онъ могъ предполагать, что страна доставитъ ему средства; вовторыхъ,– что Русскіе согласятся на поединокъ въ одномъ или двухъ генеральныхъ сраженіяхъ, послѣ которыхъ имъ, уже побѣжденнымъ, останется только подчиниться волѣ побѣдителя. Но такой разчетъ представлялъ двойное нарушеніе права войны; не потому какъ понимали это право Наполеонъ и его противники, но потому какъ должно понимать его при истинномъ взглядѣ на войну. Постараемся объяснить нашу мысль.

“Чтобы побѣдить Россію, напавъ на нее въ ея предѣлахъ, то-есть, чтобы въ случаѣ нужды покорить ее, предстояло выполнить два условія. Вопервыхъ, необходимо было всю ее занять войскомъ, принявъ предварительно въ разчетъ обширность ея пространства, ея главную и естественную защиту. Итакъ Наполеону слѣдовало переправиться за Нѣманъ не съ 400.000 человѣкъ, а съ 1.200.000; не имѣя же ихъ, онъ поступалъ вопреки собственнымъ правиламъ, мечтая о покореніи Россіи съ войскомъ, въ дѣйствительности слишкомъ слабымъ.

“Вовторыхъ, армія, вторгаясь въ предѣлы чуждаго государства, не должна была полагаться на одни военные магазины, которыми бы ей удалось завладѣть; она должна имѣть возможность существовать собственными средствами, не отнимая ничего у народа, потому что, мародерство есть нарушеніе права войны, и въ нѣкоторыхъ случаяхъ дѣлаетъ побѣду совершенно безплодною.   “Событія оправдали эту теорію. Французское войско не отошло и ста миль отъ Нѣмана, какъ кампанію уже можно было считать проигранною. Битвы подъ Смоленскомъ и при Бородинѣ нисколько не поправили дѣла; холодъ, который въ послѣдствіи такъ жестоко удручалъ французское войско, былъ только прибавочнымъ бѣдствіемъ, а не причиною гибели, въ половину совершившейся.

“Образъ дѣйствій Наполеона въ этой непростительной кампаніи служилъ вызовомъ Растопчину и до нѣкоторой степени извиняетъ его образъ дѣйствій. Съ одной стороны очевидно было, что безъ страшнаго мародерства Наполеонъ не могъ вести войну съ Россіей на разстояніи 600 миль отъ своей столицы; транспортировка, которую онъ пытался устроить отъ Данцига до Нѣмана и которая не принесла ему почти никакой пользы, доказываетъ это. Съ другой стороны понятно, что страна съ населеніемъ въ 50 милліоновъ не могла поставить на карту свою независимость, въ битвѣ съ четырехсотъ-тысячнымъ войскомъ. Это бы значило предоставить слишкомъ много выгодъ Наполеону. Законъ силы не былъ соблюденъ. Съ тѣхъ поръ Наполеона нельзя было уже почитать истиннымъ завоевателемъ, представителемъ цивилизаціи и прогресса, потому что если и допустить, что за него была идея, то за него не были число и сила. Онъ былъ не болѣе какъ похититель власти, взволновавшій Европу, авантюристъ, котораго слѣдовало истребить во что бы то ни стало, хотя бы уморить съ голоду. Въ этомъ отношеніи Растопчинъ могъ считать себя въ правѣ дѣйствовать такъ, потому что Наполеонъ самъ подавалъ ему примѣръ. Въ силу принципа, что сохраненіе войска есть верховная обязанность полководца, Наполеонъ, чтобы задержать непріятеля, далъ повелѣніе сожигать все чего онъ не могъ захватить съ собою, и по словамъ г. Тьера, ни одно повелѣніе никогда не было исполнено съ такою точностью, какъ Даву исполнилъ это.

“Все сцѣпляется между собою въ дѣлахъ человѣческихъ: нарушеніе права силы становится нарушеніемъ народнаго права, и переходя отъ одной ошибки цъ другой, самое крѣпкое могущество наконецъ погибаетъ. Каковы бы ни были неудовольствія Наполеона противъ Александра, онъ долженъ былъ воздержаться отъ войны, если не былъ въ состояніи овладѣть Россіей или по крайней мѣрѣ занять ее всю своимъ войскомъ.”

Теперь слѣдуетъ узнать, какая причина портить войну; какимъ образомъ война, имѣющая въ виду только чистую и возвышенную цѣль — рѣшить, кому должно принадлежать политическое первенство и управленіе общественными силами, унижается до грабежей и раззоренія. Эта причина, искажающая воину, есть пауперизмъ. Пауперизмъ, по словамъ автора, есть явленіе общее и постоянное; источникомъ его прежде всего служитъ тотъ фактъ, что ни у одного народа сила производительная не можетъ сравниться съ силой потребительною; потомъ, неравенство въ распредѣленіи продуктовъ. Пауперизмъ поражаетъ всѣхъ, какъ собственника живущаго своею рентою, такъ и пролетарія, который существуетъ только трудами своихъ рукъ. Вотъ какъ опредѣляетъ его г. Прудонъ:

“Пауперизмъ состоитъ въ недостаткѣ равновѣсія между производствомъ человѣка и его доходомъ, между его издержками и потребностями, между мечтою его честолюбія и силою его способностей.”   Вслѣдствіе этого, пауперизмъ можетъ существовать и существуетъ какъ въ высшихъ кругахъ общества, такъ и въ низшихъ. Онъ во всякое время побуждалъ народы живиться на счетъ другихъ народовъ посредствомъ хищеній и завоеваніи. Онъ составляетъ одну изъ главныхъ причинъ каждой войны. Авторъ разсматриваетъ положеніе различныхъ европейскихъ народовъ и находятъ, что всѣ они, начиная съ Англіи, страдаютъ пауперизмомъ, порождающимъ воину. Но, надо сказать правду, это обозрѣніе пауперизма въ высшей степени поверхностно и ошибочно. За то онъ и отыскиваетъ свѣдѣнія объ англійскомъ пауперизмѣ въ книгахъ г. Фикельмона и въ діатрибахъ протекціонистовъ. На его глаза, также какъ и на глаза г. Фикельмона, Англія, снѣдаемая пауперизмомъ, замышляетъ поработить цѣлый міръ и присвоить себѣ исключительное право снабжать его всѣмъ необходимымъ. Теорія свободной торговли выходитъ не что иное, какъ насильственное устраненіе всѣхъ націй, которыя ниже Англіи по капиталамъ, промышленности и перевозочнымъ средствамъ. Англія нуждается во всемірной монополіи, чтобы сохранить свое положеніе. Взглядъ г. Прудона на современное, состояніе Россіи и на причины, которыя должны возвести ее къ войнѣ, нисколько не лучше. Судите сами:

“… Въ Азіи, Россія тяготѣетъ надъ Китаемъ, надъ Индіей или надъ Персіей, гдѣ рано или поздно она встрѣтится съ Англичанами. Она держитъ въ рукахъ своихъ Кавказъ, часть Арменіи; колонисты ея подвигаются съ азіатскаго берега (?) почти къ самому Константинополю. Она обратила Черное Море въ русское озеро, и стремится чрезъ Евфратъ и Тигръ проложить себѣ путь къ Персидскому заливу. Въ Европѣ, предѣлъ ея честолюбія — Константинополь. Константинополь сдѣлался бы для Россіи, какъ Петербургъ, дверью, магазиномъ, рынкомъ, мѣстомъ военныхъ парадовъ. Оттоманская имперія умерла, говоритъ Русскій Инвалидъ, наступилъ часъ отправить Турокъ на пастбища Туркестана. Необходимъ рынокъ для этихъ двадцати милліоновъ крѣпостныхъ, которыхъ освободилъ императоръ. Необходима торговля, спекуляціи, занятія для этихъ бояръ, у которыхъ завтра не будетъ рабовъ. Деньги нужны этому государству, постоянно занимающему и не умѣющему удержать у себя звонкой монеты.”   Не правда ли, что такое разглагольствіе достойно какого-нибудь провинціальнаго журналиста, политическое образованіе котораго отстало по крайней мѣрѣ лѣтъ на двадцать?   Вслѣдствіе этого, такъ какъ всѣ націи болѣе или менѣе точитъ червь пауперизма, то война между иини всегда неизбѣжна. А развѣ война исцѣляетъ пауперизмъ? Ни сколько. Напротивъ, она только можетъ усилить его, особенно съ тѣхъ поръ какъ завоеваніе не влечетъ за собой обогащенія побѣдителей насчетъ побѣжденныхъ; война увеличиваетъ расходы тѣхъ и другихъ, вотъ и все. Такимъ образомъ, война доходить до нелѣпаго, она не имѣетъ причины быть. Что жь изъ этого выйдетъ?   Авторъ отвѣчаетъ на этотъ окончательный вопросъ въ послѣдней части своего сочиненія, носящей заглавіе: Преобразованіе войны. Это преобразованіе состоитъ въ перенесеніи антагонизма, прирожденнаго роду человѣческому, съ почвы войны на почву промышленности.

“Антагонизмъ,” говоритъ онъ,–   “который мы принимаемъ за законъ человѣчества и природы, не можетъ для человѣка ограничиваться кулачнымъ боемъ, рукопашною борьбою”. Онъ можетъ точно также быть борьбою промышленности и прогресса, что, въ окончательномъ результатѣ, есть одно и то же относительно цѣлей высшей цивилизаціи, къ которымъ война служитъ путемъ. “Господство принадлежитъ самому мужественному,” говоритъ война. Положимъ, отвѣчаютъ трудъ, промышленность, экономія; въ чемъ же заключается мужество человѣка, народа? Въ его геніи, добродѣтели, характерѣ, въ пріобрѣтенномъ имъ знаніи, въ его промышленности, богатствѣ, умѣренности, свободѣ, патріотизмѣ. Не сказалъ ли великій полководецъ, что на войнѣ нравственная сила относится къ силѣ физической какъ три къ одному? Не учатъ ли насъ въ свою очередь законы войны, рыцарская честь, что въ нашихъ битвахъ мы должны уважать другъ друга, удерживаться отъ всякаго оскорбленія, вѣроломства, хищенія? Птакъ будемъ бороться; для этого намъ вовсе ненужно сходиться со штыками въ рукахъ, и встрѣчать другъ друга ружейными выстрѣлами… Въ новыхъ предстоящихъ намъ битвахъ потребуется не менѣе рѣшимости, самоотверженія, презрѣнія къ смерти и нѣгѣ; у насъ окажется не менѣе раненыхъ и изувѣченныхъ; и все трусливое, безсильное, грубое, лишенное мужества ума и сердца, должно ожидать подчиненности, презрѣнія, нищеты. Наемничество, пауперизмъ и нищенство,– крайній позоръ,– ожидаютъ побѣжденнаго…

“…Но, говорятъ, рѣшенію силы предоставляется множество разныхъ вопросовъ. Когда будетъ утверждено преимущество труда, сдѣлаются извѣстны законы экономической солидарности, заявлена будетъ безполезность завоеванія, изгнанъ грабежъ, то эти вопросы, рѣшаемыя войною, сдѣлаются совершенно второстепенными; они принадлежатъ къ вѣдомству конгресса: рѣшить ихъ можетъ общественное мнѣніе. Что касается до самыхъ силъ, то мы сказали уже, что они будутъ бороться на другомъ полѣ…

 “…Однимъ словомъ, гипотеза всеобщаго и окончательнаго мира совершенно законна. Ее порождаютъ законъ антагонизма, совокупность всѣхъ явленій войны, противорѣчіе между юридическимъ понятіемъ о войнѣ и ея экономическою причиною, постоянно усиливающееся значеніе труда въ общественныхъ отношеніяхъ, наконецъ прогрессъ прока, права силы, права международнаго, права политическаго, права гражданскаго, права экономическаго. Война была символомъ, миръ будетъ исполненіемъ. Установленіе права въ человѣчествѣ есть не что иное, какъ уничтоженіе войны; на немъ основана организація мира. Всѣ народы стремились къ этому; всѣ мечтали замѣнить плугами копья, серпами мечи. До сихъ поръ человѣчество пользовалось только временнымъ спокойствіемъ; не болѣе какъ въ теченіе двухъ столѣтій, были миры вестфальскій, нимвегенскій, утрехтскій, ахенскій, аміенскій, тильзитскій, вѣнскій. Намъ теперь необходимъ постоянный миръ; человѣчество не понимаетъ и не желаетъ ничего иного.   На какихъ условіяхъ пріобрѣтемъ мы этотъ прочный миръ, статьи котораго не могла бы предписывать ни одна держава и обезпеченіе котораго, основываясь на правильно-установленной борьбѣ силъ, превозмогало бы всѣ военныя силы на свѣтѣ?   “Не подписками и митингами, не федераціями, не конгрессами, не амфиктіоніями, какъ предполагалъ аббатъ де-Сенъ-Пьерръ, можетъ миръ сдѣлаться серіознымъ и стать выше всякихъ посягательствъ. Государственные люди имѣютъ надъ нимъ также мало власти, какъ и философы. Священный союзъ не могъ поддержать его; никакая филантропическая пропаганда ему не поможетъ. Миръ, подписанный концомъ меча, будетъ всегда не болѣе какъ перемиріемъ; миръ, сочиненный въ совѣщаніи экономистовъ и квакеровъ, возбудитъ только смѣхъ… Трудящееся человѣчество одно можетъ покончить съ войною, принявшись за устройство экономическаго равновѣсія, что предполагаетъ уже радикальный переворотъ въ идеяхъ и нравахъ”   Во всякомъ случаѣ, не мѣшало бы прежде всего узнать, какимъ образомъ можетъ устроиться это необходимое экономическое равновѣсіе. Но объ этомъ существенномъ пунктѣ авторъ, говоритъ не рѣшительно: то онъ предлагаетъ установить “экономическое право”, которое поведетъ къ равновѣсію, и до тѣхъ поръ прекратить враждебныя дѣйствія; то онъ объявляетъ, что человѣкъ долженъ прежде всего измѣниться въ свойствахъ, сдѣлаться трезвымъ и умѣреннымъ, не желать потреблять болѣе чѣмъ онъ производитъ; однимъ словомъ, дѣло идетъ ни болѣе, ни менѣе, какъ о томъ, что для уничтоженія войны, необходимъ переворотъ въ общественномъ сознаніи.   Какъ бы то ни было, человѣчество приближается къ концу воинственнаго періода; но отъ Франціи, думаетъ г. Прудонъ, преимущественно будетъ зависѣть ускореніе или замедленіе этого блаженнаго времени. “Человѣчество,” говоритъ онъ,–   “похоже на обширный мозгъ, въ которомъ бродитъ всякая мысль, но въ которомъ подъ конецъ истина всегда восторжествуетъ надъ заблужденіемъ. Франція держитъ въ рукахъ своихъ и войну, и миръ. Ни одна держава не подумаетъ напасть на нее; напротивъ того, всѣ ея боятся и не довѣряютъ ей: и это не должно служить для нея предметомъ гордости. Что рѣшитъ Франція, то должно случиться непремѣнно. Военное развитіе отживаетъ свой вѣкъ: это обнаруживается изъ всѣхъ нашихъ изслѣдованій. Неужели мы захотимъ возобновить эту эволюцію? По смыслу принциповъ, посіѣдовательно поставленныхъ нами, по сдѣланному нами изслѣдованію мотивовъ и причинъ, по положенію, котораго достигла Европа, въ эту минуту не существуетъ никакого раціональнаго повода къ войнѣ. Политика войны уже истощилась, и мы знаемъ, какъ понимать экономическій вопросъ Но предлогомъ можетъ послужить все на свѣтѣ: что же мы выберемъ? Движеніе 1814–1815 годовъ, продолжая движеніе 1789 г. и вызывая движеніе 1830–1848 г., произвело все, что мы видимъ: войны, происходившія въ послѣднія десять лѣтъ, не прибавили къ тому ничего прочнаго, основнаго, даже ничего полезнаго. Все, что доставили цивилизаціи, европейскому равновѣсію, прогрессу права, войны крымская и ломбардская, могло быть пріобрѣтено безъ всякихъ издержекъ. Примемъ ли мы за 1848 годъ, или будемъ продолжать 1859? Я предлагаю этотъ вопросъ въ одно и тоже время и февральскимъ республиканцамъ, и консеваторамъ, которыя сначала примкнули было къ республикѣ. Когда Франція, всемощная по мысли и примѣру, не пожинаетъ болѣе плода своихъ побѣдъ, ужели мы откажемся отъ дѣла мысли”, чтобы схватиться за оружіе?

“Впрочемъ, чтобы ни рѣшили люди, мы можемъ быть покойны на счетъ событій. Люди мелки; отъ нихъ до нѣкоторой степени зависитъ возмутить ходъ событій, поступая такимъ образомъ, они могутъ только вредить самимъ себѣ. Одно человѣчество велико, оно непогрѣшительно. А человѣчество, — я могу, какъ мнѣ кажется, провозгласить это отъ его имени,– человѣчество не желаетъ болѣе войны.”

Такъ оканчивается сочиненіе г. Прудона. Надо правду сказать, но началу никакъ нельзя было предугадать такой конецъ. Само собою разумѣется, что я представилъ здѣсь только общую связь его книги, оцуская бездну приложеній, которыя авторъ даетъ своимъ принципамъ. Эти приложенія почерпнуты изъ всѣхъ историческихъ эпохъ, но преимущественно изъ новѣйшаго времени. Такъ напримѣръ, г. Прудонъ разсматриваетъ различные вопросы политическіе, вопросы о національностяхъ, о равновѣсіи и пр., стоящіе теперь на очереди, и рѣшаетъ ихъ въ своей книгѣ; рѣшенія эти очень интересны. Вообще эгогъ ультрареволюціонеръ, по своему мундиру, является въ сущности однимъ изъ самыхъ рьяныхъ консерваторовъ, и нисколько не раздѣляетъ антипатіи французскихъ демократовъ къ трактатамъ 1815 года; многіе можетъ-быть найдутъ даже, что онъ слишкомъ придерживается этихъ трактатовъ, слишкомъ часто упоминаетъ о нихъ, въ подтвержденіе “права силы”. Принципъ національностей возбуждаетъ въ немъ мало симпатіи. Поляками и французской демократіи онъ дастъ очень суровый урокъ.

Я сказалъ въ началѣ, что первое изданіе этой книги разошлось въ нѣсколько дней, и что второе не находитъ покупщиковъ. Но отрывки, приведенные мною, доказываютъ, что во всякомъ случаѣ прочесть ее стоитъ. Г. Прудонъ пишетъ мастерски, и если не озаряетъ умовъ истиной, то по крайней мѣрѣ побуждаетъ ихъ къ ея изысканію. Впрочемъ, я понимаю, что толпа, бросившись на новую книгу г. Прудона, подъ вліяніемъ репутаціи автора, оставила ее потомъ, совершенно разочарованная, Дѣло въ томъ, что книга эта обманула ожиданія какъ вѣрующихъ въ божество войны, такъ и друзей мира. Если первые должны прочесть съ удовольствіемъ апологію войны, представленную въ первомъ томѣ, за то осужденіе войны, находящееся во второмъ должно было удивить ихъ и подѣйствовать на нихъ очень непріятно. Что касается до друзей мира, то если они должны отъ души рукоплескать миролюбивому заключенію, къ которому приходитъ авторъ и которое онъ заимствовалъ у нихъ же, ругаясь надъ ними, за то они съ отвращеніемъ должны проходить по этой длинной галлереѣ права силы, которая ведетъ ихъ къ желанной цѣли.   Съ своей стороны, я не могу согласиться съ основною аксіомою автора, что сила есть источника права, и нахожу, что, несмотря на всѣ ухищренія его діалектики, выводы его въ совершенномъ разладѣ съ его положеніями. По моему мнѣнію, принимая за исходную точку право силы, логически должно дойдти не до мира, а до войны. И въ самомъ дѣлѣ, какая главная тема г. Прудона? Та, что сила составляетъ право, или говоря словами баснописца,

La raison du plus fort est toujours la meillenre ¹.

¹ Доводъ сильнѣйшаго есть всегда лучшій доводъ.

Въ этомъ отношеніи, теорія г. Прудона есть не что иное, какъ оправданіе образа дѣйствій, стараго какъ міръ, но, надо при томъ замѣтить, такого образа дѣйствій, противъ котораго человѣческое сознаніе протестовало во всѣ времена. Неужели понапрасну? Воспользуемся примѣромъ, приведеннымъ у г. Прудона: Наполеонъ напрасно напалъ на Россію. Но предположимъ, что вмѣсто того, чтобы напасть на Россію съ 400.000 человѣкъ, онъ напалъ бы на нее съ 1.200.000, какъ того требовалъ “законъ силы”, или предположимъ, что Россія была бы такимъ маленькимъ государствомъ, какъ Бельгія, и онъ занялъ бы ее своими солдатами, неужели побѣда поставила бы тогда и право на его сторонѣ? Говорить, что сила, то-есть внѣшняя, физическая вооруженная сила, составляетъ право,– неужели это не парадоксъ? Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ наше время этотъ парадоксъ не является ли особенно опаснымъ и гибельнымъ? Воображать, что достаточно быть сильнѣйшимъ, чтобы быть и правымъ, не значитъ ли это поощрять и заранѣе признавать законными всѣ захваты? Не значитъ ли это ставить слабыхъ въ зависимость отъ сильныхъ, и обезоруживать единственную силу, которая еще охраняетъ ихъ,– общественное сознаніе? Не значитъ ли это воскрешать древнее vae victis, и отодвигать общественное право на два тысячелѣтія назадъ?

Правда, г. Прудонъ, провозгласивъ, что рѣшеніе силы составляетъ право, что побѣда законно принадлежитъ сильнѣйшему, самъ отвергаетъ это рѣшеніе, утверждая, 1) что война испортилась вслѣдствіе усовершенствованія оружія и снарядовъ, ею употребляемыхъ, 2) что она развратилась отъ дѣйствія пауперизма, который обращаетъ ее въ орудіе раззоренія и грабежа. Но мнѣ кажется, не трудно будетъ доказать, что обк эти причины мнимаго разврата постоянно ослабѣваютъ, а не усиливаются, какъ думаетъ авторъ, что прежде война была несравнено развратнѣе и что поэтому рѣшенія ея въ древнія времена были гораздо несправедливѣе чѣмъ въ новѣйшія.

И въ самомъ дѣлѣ, мнѣніе будто усовершенствованіе военнаго оружіи уменьшило значеніе личной храбрости солдата, совершенно ложно. Въ этомъ отношеніи война то же, что промышленность. Конечно машинистъ, управляющій локомотивомъ, не имѣетъ надобности ни въ такой силѣ, какою обладаетъ носильщикъ тяжестей, ни въ той особенной ловкости, которая необходима для вожака верблюдовъ или муловъ; но уменьшается ли оттого его мужество или его промышленное значеніе? Конечно нѣтъ. Точно также солдатъ, дѣйствующій усовершенствованнымъ штуцеромъ или направляющій нарѣзную пушку, не нуждается въ такой, силѣ мышцъ и въ той особенной ловкости, которыми отличались воины древнихъ временъ, вооруженные палицами, мечами или копьями. Но ловкость, которой требуютъ отъ него, вѣрность прицѣла, точность движеній и пр.,– не принадлежатъ ли они къ высшей сферѣ? Не то ли же должно сказать и о мужествѣ, которымъ онъ долженъ отличаться? Нравственное мужесгво, которое хладнокровно встрѣчаетъ невидимую смерть, изрыгаемую огнестрѣльными орудіями на далекомъ разстояніи, не вышели мужества чисто-физическаго, которое, подобно звѣрю, бросается на непріятеля? Ужели образованная армія, снабженная средствами и орудіями созданными наукою и промышленностью, даетъ менѣе высокое понятіе о силѣ чѣмъ толпа варваровъ плохо-дисциплинированныхъ и снабженныхъ грубымъ оружіемъ? Можно ли сказать, что война испортилась, если она требуетъ отъ того, кто ведетъ ее, болѣе познаній, промышленности и нравственнаго мужества? Можно ли сказать также, что обычаи войны утратили свое благородство? Конечно, очень многое можно осудить въ способѣ веденія и обычаяхъ современной войны. Грабежи, хищенія, безполезныя насилія, до сихъ поръ еще не совсѣмъ вышли изъ употребленія. Но несмотря на то, не видать ли и здѣсь также значительнаго прогресса? Въ прежнее время умерщвляли плѣнниковъ или обращали ихъ въ рабство, насиловали женщинъ, сожигали города, безразлично расхищали какъ государственную, такъ и частную собственность. Въ настоящее время такіе варварскіе поступки наказываются общимъ презрѣніемъ, и народное право постановило закономъ, чтобы лица и имущества, не служащія непосредственно воинѣ, оставались неприкосновенными. Одно корсарство еще остается; но не далекъ уже день, когда и оно будетъ окончательно осуждено общественнымъ мнѣніемъ. Итакъ, можно утвердительно сказать, что война становилась постепенно все болѣе и болѣе гуманною въ своихъ обычаяхъ и въ способѣ веденія.   Наконецъ, война стремится все болѣе и болѣе избавиться отъ гои причины разврата, которую г. Прудонъ обозначаетъ названіемъ пауперизма. Въ прежнее время войну вели преимущественно для обогащенія себя добычей: были нѣкоторыя хитрыя племена, особенно сильныя и воинственныя, для которыхъ война была самою производительною промышленностью. “Копьемъ моимъ я пожинаю, и имъ же собираю сладкій сокъ винограда,” гласитъ припѣвъ одной критской пѣсни.

Совсѣмъ не то въ новѣйшее время. Экономисты доказали, и опытъ подтверждаетъ ежедневно, что даже самыя счастливыя войны составляютъ спекуляціи самыя плохія, что эта промышленность не покрываетъ расходовъ, какъ бы ни казалась она выгодною, что націи самыя могущественныя и образованныя, которыя могли бы съ наибольшимъ успѣхомъ вести войну, выигрываютъ гораздо болѣе, когда употребляютъ то же самое количество науки, промышленности и труда на мирное производство; что война истощаетъ какъ побѣдителей, такъ и побѣжденныхъ. При такихъ обстоятельствахъ, война никакъ уже не можетъ быть спекуляціей.   Итакъ война очистилась, цивилизовалась, а не унизилась и развратилась, какъ утверждаетъ г. Прудонъ; если же допустить, что она можетъ служить дѣйствительнымъ и вѣрнымъ средствомъ для водворенія справедливости на свѣтѣ, если допустить, что рѣшенія силы сами посебѣ правосудны, когда ихъ не портитъ никакая посторонняя причина, то война должна быть вѣчною какъ сама справедливость, водворенію которой она содѣйствуетъ.

Какъ видите, положенія аргументаціи г. Прудона находятся въ совершенномъ противорѣчіи съ его выводами. Признаніе и апологія права силы должны бы вести, какъ говоритъ здравый смыслъ толпы, къ продленію войны, а не къ прекращенію ея, и съ точки зрѣнія права, какъ его понимаетъ. Прудонъ, значило бы, что мы находимся далѣе отъ мира чѣмъ даже древніе.

Но, благодареніе Богу, это не совсѣмъ такъ. Если мы недостигли еще обѣтованной земли постояннаго мира, то ужь конечно мы ближе къ ней чѣмъ наши праотцы. Въ древности, война была нормальнымъ состояніемъ человѣчества, и миръ появлялся въ ней временною случайностію; напротивъ, въ новѣйшее время, миръ сталъ правиломъ, а воина исключеніемъ, и если мы съ 1848 года попятились назадъ въ этомъ отношеніи, если вооруженія и военные расходы удвоились съ тѣхъ поръ, то нельзя не замѣтить также, что интересы и чувствованія народовъ энергически противодѣйствуютъ этому регрессу ко временамъ варвараства. Настоящее положеніе Европы совершенно не нормальное, и тѣ самые люди, которые побуждаютъ народы къ вооруженію, стремятся въ то же время къ разрѣшенію великой задачи устройства прочнаго, если не окончательнаго мира.

Итакъ исходная точка г. Прудона,– право силы,– ложна, потому что, отправляясь съ этой точки, доходишь до прогресса, а не до исключенія воины. Допустивъ мнѣніе автора, что воина есть правый судъ, мы должны находить что ея рѣшенія становятся все справедливѣе и дѣйствительнѣе, и что вслѣдствіе этого никакъ не должно отказываться отъ этого международнаго правосудія, но сохранять его и распространять по возможности его юрисдикцію; а это совершенно противно явнымъ стремленіямъ нашего времени.

Постараемся показать, какъ можно яснѣе, въ чемъ состоитъ ошибка или заблужденіе, въ которое впалъ г. Прудонъ. Возьмемъ, напримѣръ, воину въ ея самомъ простомъ проявленіи, воину въ формѣ поединка. Два человѣка поссорились; одинъ жестоко оскорбилъ другаго, или одинъ изъ нихъ хочетъ добиться чего-нибудь, въ чемъ другой ему мѣшаетъ, или наконецъ между ними такое разногласіе, что имъ невозможно жить въ мирѣ. При такихъ обстоятельствахъ, они дерутся. Болѣе слабый и менѣе ловкій побѣжденъ. Можно ли сказать, что болѣе сильный, то-есть побѣдитель, правъ непремѣнно, конечно нѣтъ; и вотъ почему, допустивъ даже, что поединокъ будетъ по возможности гуманный и честный, никакъ нельзя сказать, чтобы рѣшеніе его было справедливо. Если мы допустимъ, что рѣшеніе спора посредствомъ поединки будетъ вполнѣ справедливо, то намъ не нужно никакихъ трибуналовъ, и вмѣсто того чтобы заботиться объ улучшеніи судопроизводства, намъ гораздо лучше придерживаться прямо и просто среневѣковаго Суда Божія.   Но если поединокъ не есть правосудіе, какъ бы ни были чисты его мотивы, какъ бы ни были совершенны его формы, если его рѣшенія, его приговоры будутъ хуже приговоровъ самаго неопытнаго суда присяжныхъ, то все-таки понятно, что при отсутствіи правильнаго судопроизводства онъ можетъ сдѣлаться элементомъ порядка. Понятно, что порывы дурныхъ побужденій обуздываются страхомъ помѣряться оружіемъ, при соблюденіи извѣстныхъ правилъ и нѣкоторыхъ установленныхъ формальностей, съ оскорбленнымъ и обиженнымъ. Конечно, преграда эта не всегда довольно высока; она останавливаетъ слабыхъ и трусливыхъ, она не останавливаетъ храбрыхъ и сильныхъ, хотя бы имъ и пришлось встрѣтиться лицомъ къ лицу съ болѣе храбрыми и сильными; но какова бы она ни была, все же лучше, когда есть хоть какая-нибудь преграда. Такимъ образомъ, въ странахъ, гдѣ допущена дуэль, нѣкоторые дурные поступки, ускользающіе отъ дѣйствіи плохо организованнаго правосудія, каковы напримѣръ личное оскорбленіе, клевета, повторяются рѣже чѣмъ въ тѣхъ странахъ, гдѣ честь и репутація каждаго гражданина оставлены безъ всякой защиты на жертву злобѣ и зависти. Въ такомъ случаѣ, несмотря на все зло, происходящее отъ случайностей дуэли, невозможно отрицать ея относительной пользы. Она служитъ орудіемъ порядка, конечно варварскимъ и грубымъ, и прогрессъ правильнаго правосудія или, еще лучше, общественнаго мнѣнія, карающаго клеветниковъ и оскорбителей, можетъ упразднить ее; но она имѣетъ свою причину быть до тѣхъ поръ, пока не совершится этотъ прогрессъ.

Не то ли же самое представляетъ намъ и война? Такъ какъ нѣтъ трибунала, къ которому могли бы прибѣгать народы, такъ какъ ни одинъ изъ нихъ не признаетъ высшей юрисдикціи, которой бы онъ подчинялся вмѣстѣ съ другими народами, подобно ему независимыми, то конечно ему приходится или терпѣливо переносить всѣ уроны и оскорбленія, или отражать силу силою. Отсюда произошла международная дуэль, судъ божій, иначе называемый войною. Подобно дуэли, война усовершенствовалась въ своихъ формахъ и стала гуманнѣе въ своихъ обычаяхъ; но тѣмъ не менѣе она осталась, такъ же какъ и дуэль, орудіемъ порядка варварскимъ и грубымъ. Она основана на томъ же правѣ, какъ и дуэль; но при отсутствіи правильнаго правосудія, она охраняетъ отъ обидъ и насилій, которыя безъ нея повторялись бы гораздо чаще. Она полагаетъ преграду насилію и несправедливости, и въ этомъ отношеніи ее можно назвать орудіемъ правосудія; по нелѣпо было бы утверждать, заодно съ г. Прудономъ, что сила, то-есть орудіе употребляемое войной, служить источникомъ права и справедливости. Говорить, что война служитъ источникомъ права, все равно что утверждать, будто дуэлистъ, убившій своего противника, по этому самому уже правъ.

Если г. Прудонъ заблуждается относительно свойства войны, если анализъ, которому онъ подвергаетъ ее, неполонъ и неточенъ, то не бросаетъ ли по крайней мѣрѣ книга его какого-нибудь новаго свѣта на средства, ведущія къ упраздненію войны? Правда, онъ объявляетъ намъ, отъ имени всего человѣчества, что оно не желаетъ болѣе войны; но какимъ образомъ исполнится это желаніе человѣчества,– вотъ чего никакъ не узнаете изъ его книги. Очевидно, что эта проблема упраздненія войны можетъ быть рѣшена только при двухъ условіяхъ, а именно: вопервыхъ — при устраненіи причинъ, порождающихъ войну, во вторыхъ — при учрежденіи высшей юрисдикціи, которая разбирала бы всѣ несогласія народовъ, и произносила бы свой приговоръ, соображаясь съ высшими интересами всѣхъ государствъ. Г. Прудонъ не допускаетъ такого трибунала, потому что онъ торжественно объявляетъ, что “націи самодержавны въ своемъ господствѣ” и осыпаетъ самыми ѣдкими насмѣшками экономистовъ и филантроповъ, каковы аббатъ де-Сенъ-Пьерръ, который въ свомхъ утопическихъ ученіяхъ о сеймѣ или международныхъ трибуналахъ стремился къ ограниченію этого господства; съ другой стороны, онъ разсматриваетъ самымъ поверхностнымъ и недостаточнымъ образомъ мотивы войны, подводя ихъ подъ одну родовую причину — пауперизмъ; онъ не обращаетъ вниманія на то, какимъ образомъ нравственная и матеріяльная цивилизація, постепенно развиваясь, дѣйствуетъ на ослабленіе или устра неніе этихъ мотивовъ. Онъ ограничивается возвѣщеніемъ, что война окончится при устройствѣ “экономическаго равновѣсія “и ори совершеніи “переворота въ общемъ сознаніи”,– двѣ формулы, чрезвычайно неопредѣленныя и эластическія, изъ которыхъ можно извлечь что угодно.   Вообще понятно, что книга г. Прудона не удовлетворила ни сторонниковъ войны, ни сторонниковъ мира. Она не бросила никакого свѣта на грозные и животрепещущіе вопросы; но она сильно подняла ихъ, а это уже значитъ что-нибудь. Конечно онъ могъ бы поступить несравненно лучше, еслибы не поддался своей врожденной наклонности производить какъ можно болѣе шума и блистать оригинальностью во что бы то ни стало, еслибы рѣшился прямо и просто идти общимъ путемъ съ юристами и экономистами, которые до него наблюдали и анализировали явленія мира и войны. Онъ счелъ за лучшее пробить собственную дорогу, не замѣчая, что эта дорога, вмѣсто того чтобы вести человѣчество впередъ, въ благословенную область мира, обращаетъ его назадъ на прежніе пути войны. По своему обыкновенію, онъ прежде всего старался поразить умы, и провозгласилъ, что сила есть право, какъ провозглашалъ нѣкогда, что собственность есть кража, порядокъ есть анархія. Но надо замѣтить, что въ настоящее время эта шумиха словъ не поражаетъ никого; теперь всѣ заботятся о ясности понятій, и никто не добивается ни поразительныхъ эффектовъ, ни оглушительнаго треска; всѣ начинаютъ находить, что ученые эффекты г. Прудона устарѣли, такъ же какъ и театральные эффекты г. Гюго и его школы. Европейская публика теперь обращаетъ мало вниманія на театральную обстановку и на эффекты ученые, литературные и драматическіе; требуется истина, которая была бы но возможности доступна всякому уму и поэтому была бы выражена въ формахъ простыхъ и ясныхъ. Къ сожалѣнію, этого нельзя найдти въ новомъ сочиненіи г. Прудона, и вотъ почему его книга, которая лѣтъ пятнадцать назадъ могла бы пріобрѣсти громадный успѣхъ, не заслужила въ настоящую минуту отъ многочисленной публики ничего кромѣ succès d’estime, какъ выражаются на театрѣ.